Проза и публицистика

Федоров-Омулевский Иннокентий Васильевич

По части расторопности, кроме множества случаев, отчасти относящихся к первому и второму (упомяну)... его высокоблагородие может похвастаться (...). Еще очень недавно доказывал какому-то непонятливому приятелю, что без денег на свете ничего (не поделаешь). Он так сильно махал у него под носом пером, что едва не выколол

ему глаза; а в другой раз, спеша растолкать в соборе народ для прохода "владыки", толкнул самого "владыку".

По части честности, его высокоблагородие, не отличившись особенно в первых двух периодах, в последнем придерживается знаменитого прудоновского парадокса, только не в том смысле, что "собственность есть кража", а считает просто кражу – собственностью.

По части же вежливости, на которую особенно напирал новый губернатор – его высокоблагородие в первом периоде был неоднократно сечен, во втором бит, а в настоящее время заявляет ее тем, что полицмейстера называет "вы, полковник", а полицейского солдата: "ты, скот", купцу говорит: "вы, многоуважаемый", а мещанину: "ты, любезный", вообще же очень часто принимает публику народной второй частной управы за "чертей", хотя и употребляет горячие напитки в самом умеренном количестве.

Но кроме этих более или менее общих полицейских качеств,– у его высокоблагородия есть еще два, так сказать, отличительные. Первое – необыкновенная стойкость и усидчивость; вторая – какая-то физическая неспособность выговаривать букву "ю". Стойкость его заключается в том, что до нового губернатора он служил уже при, трех и при всех трех делал пакости, но на ногах устоял; усидчивость же этого частного пристава вытекает непосредственно из его стойкости, то есть что он до настоящей минуты (в смысле этой главы) сидел на прежнем месте.

Что же касается до второго качества, то оно еще замечательнее. Не будучи по рождению ни поляком,

ни малоросом, сей чистокровный русак тем не менее выговаривает брюки "бруками", брюкву – "бруквой", а брюхо – "брухом". Чтобы пример был красноречивее, приведем одно место из его недавнего официального разговора с полицмейстером. "Он так, полковник, назузился,– рассказывал про кого-то частный пристав,– что тяту не кликал, когда его в полицию ко мне привезли; только носом клует; бруки на брухе разорваны, в одном кармане нашли брукву, а в другом – румку разбитуу... Я только плунул ему в хару, да и умолк".

Но всего замечательнее, что в самой этой особенности есть еще особенность: слово "юбка" его высокоблагородие выговаривает всегда совершенно правильно,– что зависит, вероятно, от огромной практики его по этому предмету. Жену ли увидит частный пристав по утру неодетой, он уж и ворчит: "Опять в юбке маешься?", горничная ли выйдет к нему в кабинет, он хвать ее за юбку. "Расфуфырилась" (не разб.),– говорит; бабу ли какую увидит у себя в управе: "Ну, что ты, юбка, скажешь?" – спрашивает; начнет ли слишком сильно приставать к нему какая-нибудь мизерная просительница: "Отвяжись ты, чертова юбка!" – кричит; на себя ли рассердится за какую-нибудь непростительную слабость: "Ах, я юбка!" – думает; даже спасением своим однажды обязан, буквально, юбке: не спрячься бы он раз в чьей-то (не разб.) под накрахмаленную юбку – пропал бы...

Не мудрено после этого, что только одну ее и выговаривает правильно его высокоблагородие.

Для совершенной полноты характеристики, так и быть, укажем уж и на то роковое обстоятельство, что частный пристав второй части никогда не смеется, когда есть чему смеяться, и всегда (не разб.) не улыбается...