Проза и публицистика
Шрифт:
– Надо было сходить поздравить... Я бы вот и теперь пошел, да поздно – поди, спят все.
– Поссорились да еще ходить...
– Что ж, что поссорились... Мы вон, пожалуй, с благочинным десять раз ссорились, а я и по сию пору к нему хожу.
– То отец благочинный...
– Все единственно. Вот ужо, как на исповедь-то к отцу Степану пойдешь,– он тебя не причастит. По-моему, поссорился да тут же и помирился.
– А я этого не могу...
Батюшка еще раз разводит рукавами.
– Ну, я и говорю: крайняя односторонность!
– Василий Иваныч, вам чайку-то налить?
– Ты что ж, Василий, в самом деле чаю-то не пьешь? Пей, парень, это ведь не водка.
Но пономарь только "благодарит покорно" – не хочет: дома напился. Он без отца Прокофия так часто пил чай у попадьи, что теперь, при батюшке, ему даже уж как-то и совестно пить.
– А у нас это блох сколько без вас, Прокопей Василич, расплодилось; просто житья от них нету...
– Надо ужо как-нибудь из городу порошка привезти. Порошок, говорят, такой есть.
– Третьего дня так совсем меня заели. Уж я и перину-то трясла на снегу – ничего-то их, гадин, не берет, мои матушки!
– Что ж! Надо и этому зверю чем-нибудь питаться.
Молчание. Пономарь кашляет в руку.
– Треб-от много справили, отец Прокопей?
– Довольно.
Молчание.
– А мне вчерась Василий Иваныч смешну таку книжку принес почитать...
– Какую же такую книжку? То есть название-то как у ней?
– Да уж смешно и называется-то: "Миргород".
– Не зна-аю.
– Уж я похохотала же вчерась... И как у них это все ловко выходит, у сочинителей у этих!
– Мало ли чего господа сочинители пишут – брехотня одна больше. Ты где ее, Василий, выкопал?
– Мне, отец Прокопей, проезжающий один подарил.
– Это же как?
– Без вас этта как-то лошадей у смотрителя не было, я ему вольных сыскал, он мне и подарил – на память, говорит, возьмите
– Не худую ли он тебе какую книжку, парень, подарил?– всякий ведь тут народ проезжает. Ужо-ко я ее завтра сам почитаю – это дело-то будет вернее...
Пономарь конфузится. Молчание.
– А у меня дорогой ухо продуло: надо бы вот деревянным маслом помазать на ночь-то.
– Может, и так пройдет...
– Помазать-то все лучше: колоть не станет.
Пономарь подходит под благословение.
– Куда ты, Василий? Спать?
– Да надо ложиться пораньше, отец Прокопей: завтра, поди, обедню будете служить?– воскресенье.
– Буду. Доброе дело, парень. Ну, бог тебя благословит! Во имя отца и сына и святого духа... Малышихе от меня поклон скажи,– послезавтра, мол, батюшка окрестит. Да это у ней, смотри, парень, не от тебя ли уж?.. Духовному, брат, это не подобает...
Пономарь так краснеет, что даже матушке становится совестно и досадно.
– Уж и погорел, красная ты у меня девушка! Это ведь я так сказал, не к худому,– пошутил... Ну, прощай, парень, с богом!
"Красная девушка" поспешно раскланивается с попадьей и уходит, немилосердно стуча кунгурскими сапогами.
– Поди, и нам уж, мать, спать пора?
"Мать"
– Это чего же, часы-то у нас стоят, никак?
– Не решилась я без вас, Прокопей Васильевич, завести...
Батюшка в четвертый раз разводит рукавами.
– Опять это крайняя односторонность с твоей стороны.
– Боюсь я их заводить-то – неравно еще испорчу чего-нибудь...
Батюшка в последний раз разводит рукавами.
– Я и говорю: крайняя односторонность!
Отец "Прокопей" достает из лампадки деревянное масло, мажет себе ухо, раздевается и ложится, покашливая, на диван. Попадья стелит свой пуховик, гасит свечу и тоже ложится. Все успокаивается. Лишь изредка, поймав, вероятно, каким-то секретным способом в потемках блоху, матушка скрипит кроватью и будто шепотком приговаривает:
"Вишь ведь, мои матушки, куды ее опять, гадину, угораздило!"
Ночь. В приемной станционной комнате сидит проезжий офицер в дорожном полушубке с намотанным в три ряда красным шарфом на шее и дорожною же сумкою на ремне через плечо. Ожесточенно курит он свою тоненькую папироску, сверкая большими черными глазами. Почтовые правила и расписания как-то искоса и насмешливо смотрят на него из своих траурных рамок. Недружелюбно косится на господина офицера и зеркало, висящее на противоположной стене. Оно даже, низко нагнувшись, как-то особенно любопытно заглядывает на него сверху, как будто никогда и не видало такого сердитого лица.
– Смотрителя мне сюда подать!!– неистово кричит проезжий, потрясая солидным кулаком весьма непрочный на своих тоненьких ножках казенный стол, который, вероятно, в паническом страхе за свою и без того уже годами испытаний надломленную жизнь, трясется весь как в лихорадке и бессмысленно, как малое дитя, лепечет скороговоркой:
"Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас!"
Но стол, бездельник, врет: он это только успокаивает господина офицера, потому что "смотрительска Машка", босая и растрепанная спросонья, только через час после этого прибегает в каком-то очень уж грациозно-фантастическом костюме на неистовый зов проезжего.
– Смотритель где?!
– Спят...
– Разбудить!!!
"Смотрительска Машка" сперва опрометью бросается к дверям; но потом, как будто не разглядев еще хорошенько грозного "проезжающего по казенной надобности", оборачивается на одно мгновение снова к нему, описывает по комнате какой-то тоже не менее фантастический круг, но наконец убегает без оглядки – только пятки мелькают, совершенно как будто кто сзади дал ей хорошего пинка.
"Да, как же, разбудишь его теперь, держи карман-от!" – глубокомысленно думает, вероятно, седой станционный таракан, преспокойно разглаживающий в эту минуту своими тоненькими усиками офицерскую спину. Дедушка, кажется, дремал на потолке, но, услышав внезапный шум, проснулся и нечаянно оборвался спросонья.