Проза как поэзия. Пушкин, Достоевский, Чехов, авангард

Шмид Вольф

«И она живо, с поразительной ясностью, в первый раз за все эти тринадцать лет, представила себе мать, отца, брата, квартиру в Москве, аквариум с рыбками и все до последней мелочи, услышала вдруг игру на рояле, голос отца, почувствовала себя, как тогда, молодой, красивой, нарядной, в светлой, теплой комнате, в кругу родных…» (IX, 342).

Между тем к шлагбауму подъезжает на четверке сосед Ханов, красивый, немножко опустившийся холостяк, давно уже занимающий воображение героини. При его виде учительница воображает счастье, «какого никогда не было», и кажется ей, будто никогда не умирали ее отец и мать, никогда она не была учительницей: «то был длинный, тяжелый, странный сон, а теперь она проснулась…» (IX, 342).

Из этих сладких мечтаний ее возвращают в безрадостную действительность слова старика Семена: «Васильевна, садись!».

В рассказе обрисовываются два события: во–первых, восстановление прошлого и тем самым — создание нового жизнеощущения и, во-вторых, вход в новую, счастливую жизнь вместе с соседом. Обе перемены оказываются, однако, иллюзиями, вызванными проезжающей дамой, похожей на мать. Новообретенное чувство собственного достоинства не имеет большей фактической опоры, чем воображаемая связь с соседом. Даже реальность содержания воспоминаний подвергается сомнению. Во всяком случае воспоминания

не вызывают настоящего изменения. Недаром сказано, что после слов кучера «вдруг все исчезло» (IX, 342). Героиня переступила через две границы, поддающиеся символическому истолкованию: она пересекла реку и переехала железнодорожный переезд, но реальное движение исчерпывается той не–событийной переменой мест, на которую указывают начало и конец рассказа: «В половине девятого утра выехали из города» (IX, 335) — и наконец «приехали» в деревню (IX, 342) [536] .

536

Курсив мой — В. Ш.

И там, где иллюзорность перемены обнаруживается не так явно, как в этом рассказе, на ментальные события часто ложится тень недостающей реальности. Примером служит «Дама с собачкой», рассказ, в котором многие ученые признают действительное событие, а именно переход курортного романа в настоящую любовь, превращение Гурова, циничного, презирающего женщин волокиты, в истинно любящего мужчину. После тщательного анализа рассказа Ян ван дер Энг констатирует, что «оппозиции» между прежними романами Гурова и теперешней связью с Анной Сергеевной, сначала имеющие характер «аналогии», к концу рассказа предстают как «антитезы». Таким образом, ван дер Энг описывает «психологическое развитие» Гурова как «постепенный процесс эмоционального и нравственного пробуждения, сначала вряд ли узнаваемого, а потом долго неясного» [537] .

537

«…a gradual process of emotional and moral awakening (at first hardly acknowledged, then for a long time subject to uncertainties)» (van der Eng J. The Semantic Structure of «Lady with Lapdog» // J. van der Eng et al. On the Theory of Descriptive Poetics: Anton P. Chekhov as Story-Teller and Playwright. Lisse, 1978. P. 89). Еще позднее ван дер Энг пишет об «эмоциональном и интеллектуальном превращении Гурова, развиваемом в цепи параллелизмов, противопоставляющих его любовь к Анне прежним любовным приключениям, включая роман в Ялте с самой Анной» (van der Eng J. The Arrangement of the Narrative II Miscellanea Slavica. To Honour the Memory of Jan M. Meijer. Ed. B. J. Amsenga et al. Amsterdam, 1983. P. 232). — Герхард Пенцкофер пишет об «осознании» (Bewusstwerdung) Гурова (Penzkofer G. Der Bedeutungsaufbau in den sp"aten Erz"ahlungen Cechovs: «Offenes» und «geschlossenes» Erz"ahlen. M"unchen, 1984. S. 279), Геир Кьетсо даже о «духовном перерождении» (geistige Wiedergeburt) Гурова (Kjetsaa G. Tschechows Novellenkunst: Versuch einer Analyse der Erz"ahlung «Die Dame mit dem H"undchen» //Ceskoslovensk'a Rusistika. 1971. C'islo 2. Str. 61).

Неясности, преодоленные, по мнению ван дер Энга, в действительности остаются. Оставим даже без внимания, что любовники, в бесконечных беседах обсуждающие вопрос, «как освободиться от этих невыносимых пут» (X, 143), на самом деле не принимают ни малейшей меры для достижения своей цели.

Неясна не только консекутивность события, но и его реальность. Рассмотрим те конечные предложения, на которые, как правило, ссылаются сторонники версии об эмоциональном и нравственном изменении. Гуров сравнивает Анну с прежними своими любовницами:

«И ни одна из них не была с ним счастлива. Время шло, он знакомился, сходился, расставался, но ни разу не любил; было все что угодно, но только не любовь.

И только теперь, когда у него голова стала седой, он полюбил, как следует, по настоящему — первый раз в жизни.

Анна Сергеевна и он любили друг друга, как очень близкие, родные люди, как муж и жена, как нежные друзья […] Они […] чувствовали, что эта их любовь изменила их обоих» (X, 143).

Эти слова действительно констатируют новое нравственное и эмоциональное состояние героя. Но они являются не чистым текстом рассказчика, а текстовой интерференцией [538] , изложением сознания героя в форме объективного рассказа от третьего лица. Рассуждает и ощущает тут Гуров. Не будем сомневаться в том, что Гуров «теперь» в самом деле убежден в «этой их любви» и ее изменяющей силе. Но какую объективность можно присудить такому убеждению? Не истекает ли оно из мгновенной вспышки сентиментальности, из сознания приближающейся старости? Мог ли Гуров, представленный нам как циник, так основательно измениться? Можем ли мы верить в способность к истинной любви того человека, который о женщинах отзывался почти всегда дурно, называя их «низшей расой» (X, 128)? Не настораживает ли нас, что «эта их любовь» возникла только после разлуки и что тайная жизнь Гурова, по всей очевидности, вполне совместима для него с другой его жизнью в обществе? Последовательное изложение истории с точки зрения персонажа не позволяет нам увидеть за субъективным убеждением героя объективной реальности. Но экспозиция Гурова и расцвет его первой «настоящей» любви в условиях двойственной жизни бросают тень на реальность его превращения, вызванного — как считает он и вместе с ним многие исследователи — «этой их любовью».

538

В первых двух абзацах мы имеем дело с классичесим, «персональным» типом несобственно–прямой речи (отличающимся грамматическими временами текста персонажа), а в третьем абзаце перед нами тот более авторский тип с эпическим претеритом, который я предлагаю назвать смешанной речью (Schmid W. Der Textaufbau in den Erz"ahlungen Dostoevskijs. M"unchen, 1973. 2. Aufl. Amsterdam, 1986. S. 51—58).

МНИМОЕ ПРОЗРЕНИЕ ИВАНА ВЕЛИКОПОЛЬСКОГО («СТУДЕНТ») [539]

Круг или

цепь?

«Студент» является для многих исследователей явным свидетельством чеховского оптимизма. Ведь сам Чехов — как сообщает в своих воспоминаниях Иван Бунин — защищался от постоянных укоров в отрицательном мировоззрении, указывая на этот рассказ:

«А какой я нытик? Какой я „хмурый человек“, какая я „холодная кровь“, как называют меня критики? Какой я „пессимист“? Ведь из моих вещей самый любимый мой рассказ — „Студент“. И слово-то противное: „пессимист“…» [540] .

539

Настоящая работа представляет собой русский вариант второй части статьи «Cechovs problematische Ereignisse», опубликованной в моей книге: Ornamentales Erz"ahlen in der russischen Modeme. Cechov — Babel’ -— Zamjatin. Frankfurt а. M. u. a., 1991. S. 117—134.

540

Бунин И. A. Чехов II A. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 484.

Защитники чеховского оптимизма обычно приводят еще другое свидетельство, из которого явствует высокая оценка Чеховым этого рассказа. На вопрос, какую свою вещь Чехов ценил больше других, брат писателя, Иван Чехов, дал ответ: «„Студент“, считал наиболее отделанной» [541] . Сопрягая оба свидетельства, многие исследователи приходят к успокаивающему заключению о внутренней связи между формальным мастерством и оптимизмом, словно преодоление пессимизма у Чехова было результатом достаточно тщательной работы.

541

См. комментарий: VIII, 507.

Объявленный самим автором его любимым рассказом и объектом особой отделанности, «Студент» стал для многих образцом событайного произведения, изображающего полное и несомненное прозрение героя. Достаточно привеста цитаты из одной репрезентатавной советской интерпретации [542] . Л. Цилевич, энтузиаст чеховских «прозрений», приписывает рассказу «Студент» «сюжет „озарения“, постижения героем истинных и прекрасных, вечных начал жизни». «Энергия молодости, которая помогла Наде [т. е. героине рассказа «Невеста» — В. Ш.] перевернуть свою жизнь, студенту Великопольскому позволила возвыситься мыслью до познания высших истин бытия» [543] .

542

Для советской интерпретации Чехова была, разумеется, типична тенденция к утверждению перфективности и результативности чеховских событий–прозрений. Но и на Западе, прежде всего у поклонников христианской интерпретации, наблюдается тяготение к довольно некритическому пониманию духовных и душевных сдвигов, происходящихся якобы в чеховском мире. Так, например, в рассказе «Студент» настоящее, несомненное прозрение героя предполагается в работах: Lafitte S. Tch'ekhov par lui-m^eme. Paris, 1955. P. 148—149; Jacobsson G. Die Novelle «Der Student». Versuch einer Analyse //Anton Cechov 1860—1960. Ed. T. Eekman. Leiden, 1960. S. 93—102; Klostermann R. A. Die Novelle «Der Student». Ein Diskussionsbeitrag // Anton Cechov 1860—1960. Ed. T. Eekman. Leiden, 1960. S. 103—108; O'Toole L. M. Structure and Style in the Short Story: Chekhov’s «The Student» // Slavonic and East European Review. Vol. 49. 1991. P. 45—67; Stowell H. P. Literary Impressionism. James and Chekhov. Athens (Georgia), 1980. P. 111—113.

543

Цилевич Л. M. Сюжет чеховского рассказа. Рига, 1976. C. 60—61.

Такое восприятие, аффирмативное по отношению к положительной и результативной событийности рассказа «Студент», однако, с давних пор оспаривалось. Уже А. Б. Дерман в своей книге, законченной не позже 1952 г., называет темой этого рассказа молодость: «Молодость его тема! Это рассказ о том, как молодость мила, свежа и поэтична и как она наивна и легковерна» [544] .

Первая и последняя части рассказа, в которых изображаются приход студента к костру и его уход от костра, образуют сильную эквивалентность. Сторонник прозрения и защитник оптимизма в этой эквивалентности улавливают только оппозицию ментальных положений героя. Скептик же видит в первую очередь их сходство.

544

Дерман А. Б. О мастерстве Чехова. М., 1959. С. 35. Курсив оригинала. — Ссылаясь на Дермана, скептицизм по отношению к сюжету прозрения в этом рассказе выражают: Selge G. Anton Cechovs Menschenbild. Materialien zu einer poetischen Anthropologie. M"unchen, 1970. S. 36; Busch U. Cechov als Fragesteller: Desorientierung und Appell in seinen Werken // Korrespondenzen. Festschrift f"ur Dietrich Gerhardt. Giessen, 1977. S. 54—55; Hielscher K. Tschechow. S. 82—83.

Перескажем сначала рассказываемую историю так, как ее воспринимает сторонник версии о прозрении. Студент духовной академии Иван Великопольский возвращается с тяги домой. Погода, вначале хорошая, переменилась. Поднялся холодный ветер. Сегодня великая пятница, и поэтому студент еще ничего не ел. Промерзнувший и голодный, студент думает о том,

«что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше» (306) [545] .

545

Все цитаты приводятся по изданию: Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. М., 1974—1982. В скобках указывается страница тома VIII.