Проза. Поэзия. Сценарии

Кокто Жан

— Бедняжка, — сказал Жак, — не рассказывай ей.

— Вечно ты все драматизируешь, — воскликнул Махеддин. — Так нельзя. Только жизнь себе отравляешь.

В метро Жак обнаружил, что забыл свои наручные часы. Ни в этот, ни в следующий день он не виделся с Жерменой, а на третий решил забежать на улицу Добиньи в десять утра и забрать их.

Г-жи Сюплис в привратницкой не было. Он повернул ключ в двери, миновал прихожую, распахнул дверь. И что же он увидел? Жермену и Луизу.

Они спали, сплетясь, как буквы монограммы, и даже так

чудно, что непонятно было, где чьи ноги и руки. Представим себе даму червей без одежды.

Перед этими белоснежными телами, разбросанными по простыням, Жак остолбенел, как Пьеретта над пролитым молоком [21] . Убить их? Нелепость, к тому же плеоназм: казалось невозможным сделать этих мертвых еще мертвее. Только чуть шевелились приоткрытые губы Жермены, а у Луизы подергивались ноги, как у спящей собаки.

Поразительнее всего была естественность этой картины.

Можно было подумать, что откровенное бесстыдство празднично украшает этих девушек. Возвеличенные пороком, они обретают в нем отдохновение.

21

Жак остолбенел, как Пьеретта над пролитым молоком. — Аллюзия на басню Лафонтена «Молочница и кувшин молока».

Откуда всплыли эти две утопленницы? Вне всякого сомнения, издалека. Волны и луны играли ими от самого Лесбоса, чтобы выложить напоказ здесь, в пене кружев и муслина.

Жак очутился в таком дурацком положении, что решил уйти, чтоб и следа его не заметили. Но как Иисус воскресил грешника, его присутствие воскресило Луизу.

— Мам, это ты? — спросила она, протирая глаза.

Открыв же их, узнала Жака и толкнула Жермену.

Надо было улыбаться — или ударить. Жак выдавил:

— Что ж, все ясно.

— Что тебе ясно? — закричала Жермена. — Ты бы пред почел, чтоб я обманывала тебя с мужчиной?

Женщина ее класса, если все еще любит, подыскивает подходящую ложь. Но она, сама того не понимая, уже не любила. Воскресенье на ферме минуло, огонь под котлом угас, и ее сердце долюбливало лишь по инерции.

— Молодой ты еще, — заключила Луиза, зевая.

Жак забрал свои часы и унес ноги.

Осознание собственной глупости пришло к нему уже у Берлинов. После личного взбрыка он вновь смотрел на все глазами Жермены. Он поделился своим открытием с Махеддином, которому давно были известны отношения подруг.

— Да брось ты, — сказал тот. — Законы морали — это правила игры, в которой каждый плутует, так уж повелось, с тех пор как мир стоит. И ничего тут не изменишь. Ступай к четырем на скейтинг, составь им компанию. У меня урок. Зайду за вами в шесть.

Жак побрился, полюбовался близоруким портретом, поздравил себя с тем, что у него только и соперников, что Озирис да Луиза, сдул греческий перевод и побежал на скейтинг. Там давали гала-концерт — бенефис какого-то музыкального произведения.

VIII

Зал был битком набит. Даже

во время пауз в ушах стоял вулканический рокот роликов по бетону. По очереди играли негритянский оркестр и механический орган. Негры перебрасывались трубными звуками, словно кусками сырого мяса. Около органа, извергавшегося из-за картонного крылечка, за столиком сидела дама в трауре и писала письма. Она меняла валики. Невеселая толпа кружила на месте, и каждому казалось, что вокруг него пустота. В подвальном помещении красовался чудесный тир, разукрашенный курительными трубками, красными мишенями, вереницей зайчиков, пальмами и зуавами. Фонтан с пляшущим на струе яйцом заменяла клумба тюльпанов, которые сшибали стреляющие. Дама, заправляющая тиром, наклонялась и восстанавливала цветение. Мужчины в свитерах катали шары. Наверху эта игра отзывалась в перерывах музыки стуком сапожной колодки, швыряемой об стены.

С хоров, вознесенных над залом, два американских моряка с беснующимися от вентиляторов ленточками склоняли над бездной профили Данте и Вергилия.

Все было украшено флажками и лампочками.

Номер представлял собой ретроспективу канкана. Восемь женщин — пережитки золотого века — изображали сущее землетрясение в курятнике под ритмы Оффенбаха.

То ничего и не разглядеть было, кроме их черных ляжек в некоем Пале-Рояльском постельном хаосе; то они со всего маху выбрасывали ноги ввысь, словно пробку от шампанского, и пена нижних юбок заливала их с головой. Само рождение Венеры не взбило бы столько пены.

Этот танец задевает за живое парижанина не меньше, чем коррида — испанца. Он завершается двойным шпагатом, просвечивающим карточным домиком, сквозь который, преломив свой восковой бюст, улыбается старушка Эйфелева, расколотая надвое до самого сердца.

Несмотря на толчею, Жак нашел девушек, успевших занять места. Его все еще преследовал их давешний образ многорукого индусского божка. Приходилось делать над собой усилие, чтобы разъединить их.

— Озяб? — сказала Жермена. — Держи стакан.

Жак счастлив был ухватиться губами за соломинку, через которую пила Жермена; вдруг столик содрогнулся от мощного толчка в ограждение площадки. Две красные руки ухватились за плюшевый барьер. Жак поднял глаза. Это был Стопвэл.

— Добрый день, Жак! Извините. Я тут катался. Увидел вас. Как снег на голову, да? Я не знал, что вы сюда захаживаете.

— Но, — Жак силился перекричать орган, из-за которого трудно было расслышать друг друга, — как же я вас-то ни разу не видел, если вы здесь бываете?

— Я катаюсь в другом месте. Сегодня я тут по делу.

— Он скрылся из виду.

— Кто это? — спросила Жермена.

— Англичанин, тот самый злодей из «Вокруг света».

— Пригласите его, — сказала Луиза, — а то он один; вы даже не предложили ему посидеть с нами.

Так вот и собираются тучи, холодеет воздух, пригибаются растения, и перламутровый отблеск приструнивает воду.

Жак сходил за Стопвэлом, и Стопвэл пришел и сел между Жерменой и Луизой.