Прозаические миниатюры
Шрифт:
— Ну тогда тебе придется терпеть и мою кривую физиономию и мои замечания.
— А я буду на тебя злиться, злиться, злиться и так в этой злобе и умру.
— Ну, тоже ничего страшного…
Жена умолкла. Но он чувствовал, что она изнывает от желания нанести ему еще какой-то удар и молчит лишь для того, чтобы как следует отточить свою мысль.
Чтобы и дальше ухаживать за женой, ему нужно было подумать о своей работе и обычной деятельности, однако он устал от постоянного ухода за женой и нехватки сна. Он понимал,
«Так что же мне делать в этой ситуации?»
«Если дело так пойдет, мне тоже захочется заболеть. Я уж тоже тогда подойду к своему концу — и, похоже, буду этому даже рад».
Такая мысль время от времени приходила ему в голову. Но он пытался как-то справиться с ней.
У него возникло обыкновение — по ночам, когда жена будила его, чтобы он растирал ей сильно болевший живот, он тихонько шептал:
— Копись, копись печаль, копись, копись печаль…
Однажды, бормоча эти слова, он вдруг представил, как по зеленому сукну просторного бильярдного стола в неопределенном направлении катится шар…
«Да ведь это мой шар, это я сам, только кто же это, в каком бреду послал этот шар так нелепо?»
— Да три же сильнее, что ты так вяло водишь? Раньше ты не так делал, раньше ты больше старался… А мне же больно, так больно! — воскликнула она.
— Так ведь и я устал. Уж и я на пределе. Так что давай просто рядышком полежим, поваляться в постели — плохо ли?
Тут она вдруг притихла, а потом тихонько и жалобно, словно сверчок заскрипел из-под пола, прошептала:
— Я все от тебя чего-то требую и требую. А мне теперь уж все равно умирать. С меня довольно. Ты пойди поспи. Я потерплю.
При этих словах, несмотря на все его отупение, слезы навернулись ему на глаза, и он принялся непрерывно растирать ей живот.
Под зимним ветром с моря трава во дворе совсем увяла. Стеклянная дверь все время издавала легкое дребезжание, как оконце конного экипажа. Он давно уже забыл о близости моря, раскинувшегося перед его домом.
Как-то он отправился к врачу за лекарством для жены.
— Знаете, я давно хотел вам сказать… — начал врач. — Дело в том, что вашей жене уже ничто не поможет…
— О…
Он отчетливо почувствовал, как кровь отхлынула от лица.
— Левого легкого уже нет, да и в правом процесс зашел далеко.
Он ехал вдоль морского берега в тряской коляске и чувствовал себя не человеком, а тяжелым багажом. Гладкое, лишенное цвета море безжизненно простиралось перед ним, словно полог, скрывающий смерть. Он подумал, что теперь ему совершенно не хочется видеть жену. Ведь если
Вернувшись домой, он сразу ушел в свою комнату. Там он стал размышлять, как бы устроить так, чтобы больше не видеть лица жены. Потом вышел во двор и лег на траву. Все тело было налито тяжелой усталостью. Из глаз безудержно хлынули слезы, и он, крепко зажав зубами травинку, выдернул ее из земли.
— Смерть — что это такое?
«Просто человека нельзя будет больше увидеть», — думал он. Через некоторое время, собравшись с духом, он тихонько зашел в комнату, где лежала жена.
Она молча смотрела на него.
— Хочешь каких-нибудь цветов — теперешнего, зимнего, сезона?
— Ты плакал, — сказала жена.
— Нет.
— А я говорю — да.
— Да с чего же мне плакать?
— Да уж я поняла. Врач тебе что-то сказал.
Сделав этот вывод, жена уставилась в потолок, но, казалось, она не слишком расстроилась. Он сел на плетеный стул возле ее изголовья и стал внимательно смотреть на нее, словно пытался запомнить.
«Уже скоро. Дверь между ними захлопнется».
«Однако же они оба уже отдали друг другу все, что могли. Теперь уже ничего не осталось».
С того дня он стал механически выполнять все, что она говорила. Он считал это своим прощальным подарком ей.
Однажды, когда она особенно мучилась, она сказала ему:
— Знаешь, в следующий раз купи морфий.
— Что ты с ним будешь делать?
— Выпью. Если выпить морфия, то заснешь — и уже не проснешься.
— Умирать, что ли, собралась?
— Да. А я нисколько смерти не боюсь. Думаю, может, и лучше было бы умереть.
— Ишь ведь, какая ты заносчивая стала. Смотрите-ка, уж человеку и все равно, когда умирать.
— Только я чувствую себя виноватой перед тобой. Ты так много из-за меня страдал. Прости меня…
— Угу.
— Я очень хорошо тебя понимаю. Но, знаешь, когда я говорила тебе все эти несносные слова, это же не я — это болезнь говорила моими устами…
— Конечно, болезнь!
— У меня уж и завещание написано, и все. Но сейчас я тебе не покажу. Оно у меня под матрацем, возьмешь, когда я умру.
Он молчал. «Все это должно вызывать у меня чувство скорби. Но пока еще время скорбеть не пришло, я не хочу слышать об этом», — думалось ему.
Возле камешков, окаймляющих клумбу, под выпавшим инеем начинали гнить выкопанные луковицы далий. По его пустому кабинету привольно расхаживала приблудная кошка, невесть откуда взявшаяся, — замена черепахе. Жена почти постоянно находилась в полузабытьи и все время молчала.
Он же не сводил глаз с мыса, который сверкал вдали, прорезая поверхность моря и устремляясь к горизонту.