Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)
Шрифт:
Утром он тронул ее за плечо.
– Тома, вставай, нам скоро выходить.
Она и не спала. Повернулась к нему.
– Ты серьезно?
Он не ответил. Стоя у зеркала, расчесывал влажные волосы.
Тома села на постели, прижав одеяло к груди. Растерянная, верящая и не верящая…
– Я нужна тебе?
Леха сел напротив нее, засмеялся и воткнул свою расческу в ее спутанные волосы.
– Если б ты знала, на кого ты сейчас похожа…
Леха зашел в здание с вывеской «Производственное объединение “Уралзолото”».
–
– В отпуск?
– Да, да…
Улыбались, жали руки, были действительно рады друг другу.
– Ну, как вы там, на Крайнем Севере? Задыхаетесь от нехватки витаминов?
– Задыхаемся, но по-прежнему самоотреченно строим социализм с человеческим лицом…
– Это с твоим-то…
– А что, лицо как лицо, – серьезно ответил Леха. – Ему бы еще хоть какое-нибудь выражение придать…
Бухгалтер – молодой парень, Лехин ровесник, – сверяясь по ведомости, набирал на калькуляторе.
– Итого: сто сорок восемь, будем считать, сто пятьдесят трудодней. По червонцу на день – тысяча пятьсот рублей. – Две с половиной, – с нажимом сказал Леха.
– Паниковский, зачем вам деньги – у вас же нет вкуса.
– Это у тебя нет вкуса, если ты считаешь, что старатель может прожить на полторы штуки в месяц.
– Ладно, уговорил. Две.
– Ладно.
Хлопнули по рукам.
– Чего ты в отпуск-то? – отсчитывая деньги, спросил бухгалтер. – Вроде не сезон.
– Устал, – односложно ответил Леха.
– Устал… Сейчас самая работа – не бей лежачего.
– Устают по-разному, Эдик…
Бухгалтер внимательно посмотрел на него.
– Добавить тебе еще полштуки?
– Добавь.
Пробивались в вечернем небе габаритные огни самолета. Дремали пассажиры. По проходу, настойчиво предлагая воду и леденцы, шла длинноногая хозяйка салона.
Тома спала, положив Лехе голову на плечо, и в том, как невесомо прислонилась она к нему, во всей ее угловатой позе ощущались неуверенность и настороженность. Темно-фиолетовые облака лежали за окнами иллюминаторов.
Леха что-то записывал в блокнот, перечеркивал, записывал вновь. Мучительно тяжело давались слова.
«Душа обязана трудиться: и день и ночь, и день и ночь…»
Она и трудилась: с восьми утра до восьми вечера, промывая ненавистный золотой песок, стиралась, мылась, тайком пила водку, нарушая непреложный сухой закон, ложилась спать. И не могла растратить себя даже на письмо – потому как писать ей, в сущности, было некому.
И теперь ей было необходимо вернуть созерцание и покой с помощью таинственных неподвластных знаков, именуемых словами, и женщины, так неожиданно прибившейся к оскудевшему берегу.
Он вырвал исписанный листок, скомкал, бросил на пол. Повернулся к Томе и осторожно коснулся губами ее волос.
Она улыбнулась скованно.
Ресторан был закрыт на обед. В полумраке застилались чистые скатерти, расставлялись приборы и неизменные таблички «Стол заказан».
Леха постучал.
– Не видишь: обед.
– Раю позови.
– Какую?
– Любую.
Лицо швейцара приобрело еще более кислый оттенок, но пошел – рискни, не позови официантку.
Показалась Рая. Немолодая, сдобная, жеманная.
– Здравствуй, Лешенька. Где пропадал?
– В командировке.
– Что это за командировки такие по полгода?
– Бывают и такие. Нам бы посидеть.
– Так обед.
– Ну придумай что-нибудь.
Рая на секунду задумалась, поднимая себе цену в глазах Тамары.
– Пойдемте.
Сидели в дальнем углу ресторана. За тяжелыми пыльными гардинами шумела улица Горького. Гремела кухня. Носила и носила заказы Рая.
– А почему мы не пришли вечером? – спросила Тома.
– О, вечером здесь такая свалка: пьяные актеры, мат, дым коромыслом. В общем, праздник жизни, к которому мы не имеем никакого отношения.
– А какое ты вообще имеешь отношение к Дому актера?
– Самое далекое. Когда-то закончил литературный институт. Написал три пьесы.
– Идут?
– Идут. Вот здесь, – он постучал пальцем по лбу. – Но зато как идут. Поставлены и разыграны мною до мельчайших мизансцен. Под занавес, конечно, шквал аплодисментов, особо слабонервные зрители рыдают, кричат «браво», вызывают автора.
– И ты выходишь…
– И я выхожу… Простой, доступный, в джинсах, свитере грубой вязки…
– А в твоей голове уже рождаются новые замыслы, ты весь охвачен ими, тебе претят эти аплодисменты, скорее бы домой, сесть за стол…
– Откуда ты знаешь? – удивился он.
– Я актриса. Правда, бывшая.
– Что значит бывшая?
– Бывшая, Леша, это когда все в прошлом… Закончила училище – вызвали в какой-то Заступинск, я не поехала. Показалась в один театр, в другой… Где-то не подошла внешне – я же не красотка, сама это знаю, – где-то надо было переспать – я не смогла. Со всех дел вышла замуж, уехала на Север. Вела народный театр. Один шахтер, молодой парень, как он играл Гамлета… Отыграли премьеру, собрались отметить, зашли в гримерку, а он… – Она отвернулась. – Повесился на батарее парового отопления. На столе записка: «Быть или не быть? Быть и давать стране угля».
Леха наполнил рюмку.
– Налей и мне, – попросила Тома.
Леха налил, поднял рюмку.
– Давай попробуем показаться в Москве. Все-таки есть какие-то знакомства.
– Давай, – безразлично согласилась она.
– Тебе что, все равно, что ли? – разозлился он.
– А тебе?
В раскрытое окно свежестью чистых облаков врывался первый мартовский дождь, сливался с темной рябью канала, смывал с улиц черные, изуродованные мусором снега…В комнате тяжелый застоявшийся запах табака, пыльная лепнина на потолке, колченогий заваленный бумагами стол, афиши чужих спектаклей, закрывающие выцветшие обои…