Прозрачные звёзды. Абсурдные диалоги
Шрифт:
— Кого из поэтов Вы любили сильнее других?
— Мы выбираем поэтов по уровню своей образованности. Для меня это был Александр Блок.
— Вспомните какую-нибудь строчку из Блока, любимую.
— «Дом, улица, фонарь, аптека…» Да, и еще я не назвал Киплинга. Начитавшись стихов Киплинга, я пошел в Горный институт, выбрал эту профессию. Да и какую карьеру мог выбрать в пятидесятые годы еврейский мальчик, когда еще витал ужас «космополитизма»…
— Вы часто не спали ночью, оттого, что работали?
— Я
— Зато Вы помните Лидию Чуковскую, Слуцкого, Самойлова.
— Я считаю, что все перечисленные Вами люди были счастливы, и это было преимуществом перед другими людьми. Они — те из немногих людей, которые формировали общественное сознание в то смутное время. Очень многим в себе я обязан этим людям. Лидия Чуковская была еще известна и тем, что в ее присутствии нельзя было поступить нечестно, она была нравственным мерилом.
— Какую часть своих мыслей Вы успели обнародовать? Какая часть остается невыраженной?
— Думаю, что ничего не осталось.
— А что-нибудь прячется за Вашими стихами?
— Мои стихи были очень плохие. И в них, и за ними стояло плохое качество.
— Когда Вы умирать будете, оттого что Аня окажется рядом, Вам легче будет?
— Да, конечно, мне хотелось бы, чтобы любимые люди ушли позже меня. Чтобы мир остался нетронутым.
— Как Вы чувствуете, какое примерно число женщин в мире, с которыми Вы могли бы жить?
— Думаю, что ни с одной.
— Когда Вы наконец прославились, Вам была слава уже не нужна, было уже поздно, как Довлатову?
— Я не считаю себя знаменитым.
— Вам вольготнее жить при капитализме?
— Мы не живем при капитализме, так же, как не жили при социализме. Мы жили в идиотской авторитарной системе, которая подломилась. Вот в Швеции социализм, Миттеран во Франции построил социализм… Я был рабом, не ощущая этого, и в этом самое страшное. Мы считали себя безумно богатыми. Нас воспитали в непонимании отсутствия свободы.
— У Вас есть дети?
— У меня есть сын от первого брака, который живет в Иерусалиме. Он очень верующий человек. Я много лет с ним воевал, считал, что он ничего не понимает, что я теряю сына. Теперь я понял, что все иначе. И еще я хочу поправиться о Галиче. Галич жил благополучно, но в нем вдруг проснулся замечательный поэт и борец в самое опасное время. Я не думаю, что он продолжал быть счастливым человеком. Мне очень жаль его трагического ухода. Это имя, к сожалению, практически уже ушло.
— А с Высоцким Вы были знакомы?
— Высоцкий — это совсем другое дело. Театр Высоцкого пошире, чем театр Галича. Но то и другое — театры. Еще — Окуджава.
— Кто из них самый остроумный человек?
— Самый остроумный был Самойлов. Он был человеком очень легким, он написал целую шутливую книгу в стихах, совершенно
— Придумайте свое сравнение, пожалуйста. Мне кажется, что как ветераны надевают ордена в праздник, и так Вы — вспоминаете о дружбе с великими людьми…
— Думаю, что нет. Я вспоминаю не для того, чтобы похвастаться. Это похоже скорее на ностальгию. Как говаривала Раневская: «Я такая старая, что еще помню порядочных людей».
— Кто из них мог бы вспомнить о дружбе с Вами в разговоре с корреспондентом?
— Самойлов я думаю, Эйдельман.
— А Вы ни о ком еще мне толком не рассказали — ни о Самойлове, ни об Эйдельмане, Чуковской.
— Я слишком тепло к ним отношусь. И потом, у меня есть книга воспоминаний…
— Понятно. Берите в библиотеке и читайте. Давайте тогда попробуем поговорить о живых. Может, получится… Возглавлять колонну, конечно, нужно Битову, президенту Пен-Клуба.
— Дело в том, что Андерй Битов для меня — ностальгия по молодости. Да он гораздо более значителен, чем его современники. Когда мы учились в Горном институте (он моложе меня), он пришел вместе с поэтом, потом художником, трагической фигурой — Виньковецким. Я стал понимать на живом примере, что существует литературная ткань прозы, существуют писатели-стилисты (Набокова еще не читали). Битов для нас, моего поколения, был первым серьезным писателем.
— Вы никогда не хотели быть еще и литературоведом?
— Нет. Просто я рассказываю только то, что ностальгически помню про свою юность и своих друзей. Что же касается «Пушкинского дома», то это открытие в российской литературе. Раннего Битова я знал хорошо и любил его. Позднего Битова знаю меньше.
— Как выглядит Битов, как смеется? Он выше Вас ростом? Жизнерадостнее?
— Он живет неподалеку. У него очень трудная судьба. Он очень тяжело болел и вряд ли жизнь его баловала. Сейчас он очень знаменит, но слава никогда еще не делала людей счастливыми. Так что я хотел бы пожелать ему здоровья и удачи в том, что он делает.
— Когда Вы говорите, — то кто из Вас лезет или виден другим отчетливее — поэт или ученый?
— Это не так. Я дилетант и там, и тут. Стараясь успеть всюду, я не преуспел по-настоящему ни в чем. Я не переоцениваю себя.
— Но любите себя, прощаете себе раздвоенность, поощряете ее даже?
— Да, безусловно. Потому что мне всегда кажется, что в соседней комнате происходит самое интересное.
— И машину Вы, конечно, умеете водить?