Пруд
Шрифт:
Сторож сбросил полушубок, ходил в ситцевой, с линялой спиной, рубахе. Сделав ладонь козырьком, подолгу смотрел на пруд, потом поворачивался к усадьбе, вздыхал и чесал затылок.
Питавший пруд ручеек, в летнее время незаметно, терявшийся в камышах, сделался теперь пенистой, мутной рекой, -- и широко открытого горла шлюза не хватало, чтобы выпустить эту реку из плена плотины в овраг. Пруд вздымался все выше, волновался, злобно шумел. Волны перекатывались через край обложенной плитняком старой насыпи, проникали в каждую щелку и кротовую норку, подмывали и уносили землю, насыпанную
Сначала обвалилась с барабанным грохотом большая груда земли и камня. Мутный водопад ринулся в пустоту, захватил, размыл, обратив в щебень и грязь все, что еще оставалось от насыпи, стеной пошел по оврагу, разбежался по камням, по суходолам, по пашням, подхватил и унес мужицкие стога и изгороди, -- а на другой день неторопливо журчал уже по самому дну, самодовольный, но скромный, как истинный победитель.
Пруд ушел.
Студент приехал в усадьбу, когда отцветали вишни. Отсюда, со стороны дороги, все казалось милым и неизменным вокруг старого дома. Теснились невесты-деревья к самому крыльцу, истоптанному ножками Жени. Студент, оставив чемодан в экипаже, потихоньку пошел к цветнику. Никого не встретил по дороге. Только старая дворняжка узнала знакомого и, ласкаясь, лизала руки.
Обошел угол дома, вышел к цветнику и остановился. Провел рукой по глазам, -- отогнать дремоту. Но, должно быть, не дремота -- а правда. Над глубокой котловиной, затянутой черной, лоснящейся грязью, наклонилась, как параличная старуха, полуразрушенная беседка. И тяжелая вонь разложения ударила в нос вместо ласки цветов, еще не распустившихся на свежих клумбах.
– - Как же это? Что?
Пестрая лодка, и лилии, и Иван Евграфыч с длинной бамбуковой удочкой, и купающийся в воде ракитник -- нет ничего.
Тут выполз на крылечко Иван Евграфыч и, разглядев, пошел к гостю торопливо, но как-то особенно, -- словно одна половина тела была у него стеклянная, и он боялся ее разбить. Жал руку студенту и заикался:
– - Вот, вот... Ушел ведь, а? Не поправить, никогда не поправить. Разве при моих теперь это средствах, а? Ушел... И карасики. Рыба тихая, глубину любит. Тут и осталась на дне, а?
И свободно болталась старинная цепочка на совсем обмякшем животе. Студент кивал головой и вздыхал сочувственно, как когда Иван Евграфович рассказывал о прожорливой плотве, но думал о другом. Даже ни о чем не думал, а только недоумело повторял про себя:
– - Как же это? Что?
С раскрашенной брошюркой под мышкой пробежал через цветник Евграфик. Завидев студента, поздоровался, но без особенной радости. Студент разглядел, что лицо у Евграфика нехорошее, старческое, -- и развратные синяки под глазами.
– - Как это? Что? А впрочем... Дома ли... Дома Евгения Ивановна?
– - Дома, все дома. Где же им быть-то, а? Лихорадка, говорят, будет, и жена уже с флюсом, а куда уйти-то, а? Зимой, вот, прожились. Тоже ведь нельзя без балов... Вот пойдемте, увидите...
В комнатах было по-старому сумрачно: мешали старомодные ширмы и занавески на окнах. Мать с подвязанной щекой вытирала сальные руки об
– - А я -- при университете!
– - сказал студент.
– - И даже с особым отличием.
Но почему-то не прибавил ничего больше. И Женя поздоровалась так же недоговоренно, как будто затаила и боялась открыть в себе что-то новое.
Потом все помогали студенту вносить в комнату на мезонине чемодан и обтянутый парусиной ящичек с фотографическим аппаратом, потом долго и невкусно обедали. Говорили о многом, но только о том, что было всего неинтереснее. Иван Евграфыч ел одной правой рукой, а левую держал под столом, бессильно протянув ее на коленях.
Перед вечером студент и девушка пошли к беседке. Шли рядом молча и не держались за руки.
Ближе к пруду сильнее пахло гнилью и разложением. Старое дно опустевшей котловины, черное от жирного ила, покрылось рыбьими костями, над которыми еще трудились черви, безобразными, слизистыми комьями водорослей, сором и трухлой щепой. Все грязное, что таилось на темном дне под светлой водой, выступило на свет Божий и, негодуя на непривычное солнце, посылало ему навстречу свое зловонное дыхание.
Студент и девушка шли медленно и хотели, чтобы дорога была подлиннее, но все же слишком скоро пришли к беседке. Внутри ее из четырех, устроенных одна против другой, скамеек уцелели только две, -- и одна повисла на ржавых гвоздях, а другая совсем покривилась.
– - Вот и сесть нельзя... Видите?
– - сказала Женя и виновато улыбнулась.
– - Ну, мы уж как-нибудь... Ведь надо же!
Кое-как примостились, близко прижавшись, и студенту пришлось слегка обнять Женю, чтобы ей было удобнее. И, все-таки, обоим было очень неловко. Помолчали. Студент смотрел на жирную тину там, внизу. Ему казалось, что если ступить на нее -- она засосет с головой, и не сразу, а медленно, вершок за вершком, длительно наслаждаясь мучением жертвы.
Отвернувшись, искал глазами лодку и нашел ее у кустов крыжовника, перевернутую и с облупленной краской.
– - Я зимой выезжала, танцевала много!
– - начала рассказывать Женя.
– - У нас в городе пехотный полк стоит и две конных батареи.
С лодки студент перевел глаза на девушку. И увидел, что нос у нее напудрен, а хорошенькая бородавочка на правой щеке выросла и сделалась похожей на паучка. И опять беззвучно спросил кого-то:
– - Как же это?
А потом громко:
– - Значит, весело было? А я занимался много. Даже в театр ходил редко. Вы оперу любите?
– - Не очень. Смешно как-то... Один артиллерист у нас стихи пишет. И печатает. Мне большое письмо в стихах написал.
Холмы по ту сторону котловины были теперь выше, -- и студент не сразу нашел развесистый ракитник.
– - А как же лилии?
Женя не поняла.
– - Что вы?
– - Да не лилии, а все вообще... Помните, -- лодка качается и цветы пахнут? Помнишь?
У девушки нос вдруг покраснел сквозь пудру. И рука студента почувствовала, как жалобно вздрогнуло маленькое тело.