Пружина для мышеловки

Маринина Александра

Госпожа Аргунова вышла к нам стремительно и начала с места в карьер. Мы не успели ни поздороваться, ни представиться.

– Вы по поводу Славы Ситникова? Это ужасно! Просто уму непостижимо! Это не может быть. Я в это не верю ни на одну секунду.

Я покосился на Шурика и уловил его легкий, едва заметный кивок. Дескать, включайся сразу, не отбуксовывай назад, ну их на фиг, эти формальности. Мадам настроена на обсуждение – и хорошо.

– Почему, Жанна Васильевна? Попытка изнасилования – это ведь не версия следствия, это показания самой Олеси Подрезковой. Она утверждает, что было именно так. А нам нужно разобраться, правда это или нет. Как вы сами считаете, почему это не может быть правдой?

– Да потому, что Славик

никогда не смотрел на нее мужскими глазами! Уж можете мне поверить, я все-таки женщина и разбираюсь в этом. Он очень любит Гришу, своего сына, он прекрасно относится к Олесе, они были чудесной семьей, дружной, и когда еще жива была Оленька, жена Славы, и до сих. Олеся заботилась о Славе, когда он овдовел, она фактически стала его домработницей, приезжала несколько раз в неделю, убирала квартиру, стирала, гладила, покупала продукты, готовила для него. Да он относился к ней как к дочери! Какое может быть изнасилование? Глупость несусветная. И вообще, Слава не тот человек, который может вот так…

Тут Жанна Васильевна спохватилась, что мы продолжаем стоять возле самой двери. Как вошли – так и встали. Отличное ведение допроса, на пять с плюсом.

– Господи, что же мы стоим? Проходите, пожалуйста.

Она провела нас в просторную уютную гостиную, где не было ничего, кроме огромного мягкого углового дивана, огромного же телевизора с плоским экраном и двух квадратных низких столиков. Нет, вру, на стенах были еще картины и фотографии.

Мы уселись, после чего минут пятнадцать я задавал вопросы о том, насколько близко Аргуновы знали семью Ситниковых, как часто общались, по каким поводам. Выяснилось, что знали хорошо и общались часто. Я понимал, что Жанна Васильевна будет всеми силами выгораживать Ситникова, и совершенно непонятно, искренне ли она верит в то, что он неспособен на сексуальное насилие, или кривит душой. Поэтому Шурик велел мне задавать вопросы не о Ситникове (что толку их задавать, если Аргунова собралась лгать, чтобы обелить его?), а исключительно об Олесе. Ведь ситуация проста, как швабра: либо Ситников – насильник, либо Подрезкова лжет. Поскольку Аргуновы будут утверждать, что Ситников не мог совершить насилие, стало быть, они с удовольствием поддержат версию о том, что его невестка говорит неправду. И вот тут уж они расстараются. Все припомнят, даже то, чего не было. И рассказанное ими может стать отличным подспорьем при будущем допросе самой Олеси Подрезковой. Слушая пояснения Шурика к этой части плана, я в очередной раз за день подумал о том, что следователем мне не бывать.

Так что после вступительной части я приступил к основной.

– Как вам кажется, Жанна Васильевна, Олеся интересовалась другими мужчинами, кроме своего мужа? Григорий никогда не намекал, что подозревает Олесю в неверности? А Вячеслав Антонович? А сами вы как думаете? Вы же наблюдательная женщина…

Я строго следовал указаниям Шурика Вилкова, краем глаза следя за его суфлерскими мимическими подсказками. Послышался шум подъехавшей машины. Аргунов явился. Ну и как мы теперь будем действовать? Беседовать с обоими супругами, или сразу разделимся?

Открылась входная дверь, шаги приближались к гостиной. Шурик сдвинул вместе указательный и средний пальцы и развел их в стороны. Значит, разделяемся. Ладно, хозяин – барин. Мне своим умишком участкового не понять тонких соображений следователя.

Едва господин Аргунов вошел в комнату, мне сразу стало не по себе. Всяких людей я повидал, и веселых, счастливых, и раздавленных горем, и просто расстроенных и озабоченных. Но таких, как появившийся на пороге мужчина, видеть приходилось нечасто. И, как правило, с ними потом происходило что-нибудь нехорошее, словно печать какая-то на них уже стояла, печать еще не принятого страшного решения и мерцающий, пришедший из близкого будущего свет непоправимого несчастья. Эти люди не выглядят подавленными и безразличными, напротив, они активны, энергичны и

зачастую даже агрессивны, они всячески демонстрируют интерес ко всему происходящему, но внутри они уже пусты. Мертвы. И Лев Александрович Аргунов показался мне именно таким. Дай бог, чтобы я ошибался.

Прямо с порога он уставился на Шурика Вилкова недобрыми глазами и немедленно кинулся в атаку.

– Это опять вы? Ну сколько же можно? Вы меня уже допрашивали, и я вам все сказал. Никакого Забелина я не знал, и к его смерти не имею никакого отношения. Я даже фамилии этой не слышал.

Жанна Васильевна вскинула руку в предостерегающем жесте.

– Это насчет Славика, Лева.

Аргунов нахмурился.

– А при чем тут Вячеслав? Вы же расследуете убийство какого-то Забелина.

– И покушение на жизнь вашего друга Ситникова тоже расследую я, – спокойно ответил Шурик. – Так что вам придется потерпеть мое присутствие и ответить на наши вопросы.

Лицо Аргунова налилось краской, и я испугался, что его вот-вот хватит инсульт.

– Тоже вы? Значит, это по вашему указанию меня не пускают в палату к Вячеславу? Что вы себе позволяете?! Почему я не могу поговорить со своим другом? Почему я не могу его навестить? Что это за произвол?! Врач мне сказал, что Вячеслав в тяжелом состоянии, но в сознании, и с ним можно разговаривать, а ваш человек, который там сидит возле палаты, не позволил мне войти. Вячеслав – жертва, в него стреляли, а вы с ним обращаетесь, как с преступником. Как вам не стыдно?!

Шурик Вилков был из тех людей, которым вообще никогда не бывает стыдно, в особенности если речь идет о расследовании убийств, о чем он и не замедлил сообщить разбушевавшемуся Льву Александровичу. Я исподтишка разглядывал Аргунова, и мне показалось, что весь его гнев – не более чем игра, показуха, призванная спрятать от постороннего взгляда тяжелое угрюмое безразличие.

– Я не обязан объяснять вам мотивы принимаемых мною решений, – гладко выдал Шурик многократно употребляемую фразу. – Прошу вас.

Он сделал неопределенный жест пальцами, и я понял, что настала моя очередь. Я встал.

– Лев Александрович, где мы с вами можем поговорить?

Он резко повернулся и вышел из комнаты, бросив через плечо:

– Пойдемте в кабинет.

Я послушно последовал за ним. Мы поднялись по лестнице на второй этаж. Кабинет Аргунова имел вид очень деловой и совершенно неуютный. Есть комнаты, именуемые «кабинетами» для пущей важности, хотя на самом деле они предназначены для уединения человека, который делает вид, что ему надо поработать, а на самом деле он просто хочет побыть в одиночестве, чтобы его никто не трогал и не приставал с разговорами. В таких «кабинетах» всегда есть телевизор, мягкие кресла, журнальные столики и непременно диван, на котором так сладко бывает вздремнуть, укрывшись пушистым теплым пледом. А еще там обычно находится встроенный бар или любая другая мебельная секция, в которой хранится спиртное, употребляемое для расслабления и отвлечения от повседневных тягот. Кабинет же Аргунова, судя по всему, был помещением именно для работы. Никакой мягкой мебели, кресел или диванчика, хотя комната была просторной и вполне позволяла поставить и то, и другое. Большие окна, много света, огромный рабочий стол, кожаное вертящееся кресло с высокой спинкой, по другую сторону стола – два «посетительских» полукресла, компьютер, вдоль всех стен – набитые книгами застекленные шкафы. И больше ничего.

Лев Александрович молча уселся в кресло за столом, я устроился напротив, на месте для посетителя.

– Ну? Задавайте ваши вопросы. Только имейте в виду: вы напрасно тратите свое и мое время, ничего нового я вам не скажу.

– Лев Александрович, вам что-нибудь говорит имя Елены Шляхтиной?

Он на мгновение растерялся, потом на лице его проступило выражение, которое недвусмысленно свидетельствовало о том, что Шляхтину он помнит.

– Какое это имеет…

– Так вы помните ее?