Прятки в облаках
Шрифт:
— Ритм, темп, все это чушь собачья! Главное — емкость!
— Емкость? — Дымов с двумя заплетенными косичками и в пушистом розовом свитере выглядел на редкость саркастично.
— Доброе утро, — проговорила Маша, но ее никто не услышал.
— Экспрессия! Образность! — кипятилась Катя.
— Плавность и легкость, — возражал Дымов. — Почему многие наговоры в стихах? Потому что так запоминать проще. «Гори-гори ясно, чтобы не погасло», «Пекись пирожок, подрумянивай бочок», «Теки, водица, девице напиться»…
— Ни красоты, ни стиля! Вот послушай мое новое: «Взъярись,
— И о чем это?
— О любви, разумеется, — процедила Катя с пренебрежением.
Маша содрогнулась. Любовь, где надо яриться, нестись и скакать, ее не привлекала.
Она заваривала себе чай, когда на кухоньку принесла сияющую себя прелестница Дина Лерина. Ее кожа на открытых плечах была усыпана блестками, а каблуки — такой высоты, что Дина казалась на голову выше себя самой.
— Кто это? — спросила она, довольно равнодушно кивая на Дымова.
— Лиза из Питера, — отрапортовала Маша, — приехала писать диплом у Циркуля.
— Хм, — сказала Дина, достала из шкафчика пачку чипсов и принялась ими хрустеть. Она обожала все вредное.
Ворона Катя к этому времени перешла от обычной бледности к вспыльчивой пятнистости:
— Если ты собираешься впечатлить Сергея Сергеевича, тебе лучше проявить большую индивидуальность! Он ненавидит серость!
— В самом деле? — спросила Маша саму себя.
Не то чтобы она считала себя серостью, но и яркой индивидуальностью не обладала. Не отличаясь особыми талантами в какой-либо области, Маша брала усидчивостью и старательностью. Да и хорошая память выручала.
Однако именно ее Дымов решил отправить на конференцию.
— Странная она какая-то, — вдруг шепнула Дина.
— Кто? — не поняла Маша.
— Да эта… из Питера.
Дымов-Лиза в это мгновение сидел, вольно откинувшись на спинку стула, расслабленный, снисходительный, позволяющий Кате нападать на себя.
— И что с ней не так? — удивилась Маша.
— Посмотри на ее позу, — Дина прищурилась, — ни малейшего напряжения, плечи расслаблены, ладони открыты. Она даже не пытается закрыться от агрессии нашей вороны. Так ведут себя взрослые, слушая детские глупости. Или мужчины-шовинисты, не принимающие женщин всерьез. Эта новенькая очень нетипичная девочка.
— Да ты у нас психолог, — пробормотала Маша, растерянная такой проницательностью.
Дина самодовольно улыбнулась:
— Деточка, если хочешь стать популярной, научись разбираться в людях. Греков, по которому ты так сохнешь, безвольный дурачок.
— Что такое безвольный? — обиделась Маша. — Что такое дурачок? Если ты говоришь о том, способен ли Андрюша вести горящий самолет под крики испуганных пассажиров и при этом распевать веселые песенки, решая про себя уравнения…
— Ого, — развеселилась Дина и сунула Маше в рот чипсину, — ну надо же, как ты раскочегарилась! Все тихони такие, с чертями в омуте.
— Вот что такое образное мышление, Кать! — вдруг воскликнул Лиза-Дымов довольно.
Ворона ошпарила Машу обжигающим взглядом.
— Ну-ну, — процедила она, — и чему вас там в Питере учили только. Ну ничего, Сергей Сергеевич сделает из тебя человека.
— Жду с нетерпением, —
— Очень-очень нетипичная, — прошептала Дина.
— А что вчера Вечный Страж-то хотел? — спохватилась Маша. — С чего он вообще выполз в люди? И почему в женское общежитие?
— Кто его знает, — Катя вроде как обрадовалась смене темы. — Бродил тут, страшный как черт, напугал до смерти.
— А я вот нисколечки не испугалась, — уведомила их Дина. — Есть в нем некоторое очарование вечности.
— Да он воняет могилой!
— В смысле тухлятиной? — заинтересовался Лиза-Дымов.
— В смысле сыростью и холодом.
Тут на кухню зашла, шмыгая неудачным носом, Лена Мартынова, и всех как ветром сдуло. Никогда не знаешь, за что эта грымза на тебя набросится.
***
Лингвистика стояла у Маши второй парой, и когда Дымов вошел в аудиторию, она ехидно подумала, что платьишки и косички ему больше идут. В строгом, под горло, сером свитере, он и правда был похож на циркуль. Высокий, тонкий, с длинными руками и ногами, с короткими темными волосами, стремительный и легкий, он был вполне ничего, но чего-то его облику не хватало. То ли парочки кило, а то ли внушительности.
Прежде Маша не разглядывала его с таким вниманием — ну препод и препод, — но теперь Дымов казался ей ближе, симпатичнее. В конце концов, он был тем, кто принял Машины беды всерьез, что сразу выделило его из всего остального человечества.
— Итак, друзья, — заговорил Дымов с улыбкой, — недавно у меня случилась довольно познавательная дискуссия о выразительности языковых средств. Наша с вами дисциплина дает большой простор для творчества. Грязь с ботинок можно вычистить сотней разных способов, и каждый из вас выберет свой. Предлагаю сегодня поиграть, долой скучные лекции.
Курс встрепенулся и загалтел. На Дымова порой находило подобное легкомысленное настроение, и тогда аудитория превращалась в детскую площадку.
— Итак, птенчики мои, даю задание, — Дымов уселся прямо на стол, болтая ногами. — Сочиняем наговор от плохих снов, каждый, естественно, свой. Но, — он оглядел их, улыбаясь, — это только половина задачи. Вторая половина состоит в том, чтобы угадать, какой наговор кому принадлежит. Заодно и узнаете друг друга поближе.
— Как это? — встревожился Федя Сахаров, которого в этом мире волновали только две вещи: как обойти Машу по успеваемости и какую специализацию ему выбрать. Он доводил всех вокруг своими пространными рассуждениями на тему будущей профессии, и однокурсники уже начинали его тихо ненавидеть.
— Очень просто: вы сдадите мне свои работы, я зачитаю их вслух, а вы назовете автора наговора.
— Но это личное, — тут же возбухнул увалень Саша Бойко, без устали спорящий с преподавателями.
— Действительно, — согласился Дымов, — вероятнее всего, основой ваших наговоров станут какие-то успокаивающие воспоминания из детства. То, что поможет именно вам и не обязательно кому-то другому. Те, кто намерен пропустить все веселье, могут остаться в роли зрителей.
— Вы обязаны обучать всех одинаково, — проворчал Саша Бойко.