Прыщ

Бирюк В.

Может, ему профилактически морду набить? Пока он ещё акустику загрязнять не начал? Сразу поленцем по темечку для скорости? А то — холодно. Эти подростково-собачьи прелюдии… В форме облаивания, обрыкивания и обвизгивания…

Я так и не нашёл пары связанных жердей чтобы торчали у торца поленницы. Просто выбрал приглянувшуюся, забрался на штабель дров и уже подкидывал на руке подходящее «воспитательное» поленце, когда из-за угла штабеля вывернулся седобородый хрыч. В продранном тулупе, свороченным на ухо малахае и с железной клюкой.

Ага, сторож прибежал. Как это мне знакомо, как оно мне всё надоело,

за восемь веков — ничего не изменилось… Не изменится. От дня нынешнего до века грядущего. Но попытаться нужно, прямо сейчас:

«Сегодня самый лучший день, Пестреют флаги над полками. Сегодня самый лучший день. Сегодня битва с дураками».

Сторож орёт, заводя себя всё более громким визгом, всё более сильными выражениями. Машет клюкой на Добробуда. Тот, с охапкой поленьев у груди, испугано отступает, запинается, грохается на задницу в снег. Сторож вскидывает клюку. Бить, наверное, не будет. Если будет — не сильно. Так только, «для науки».

Ну что за страна?! Ну что за народ?! Безудержное служебное рвение. «Бдеть, переть, не пущать». А посмотреть? А подумать? Ведь по этому Колупаевичу видно — парнишка не из простых, на дровяного воришку… — не типичен. Просто спросить — нельзя? Теперь вот прыгать придётся.

«Пусть болит мая травма в паху, Пусть допрыгался до хромоты…».

Спрыгиваю у сторожа за спиной. Тот разворачивается как есть: клюка — поднята, глаза — вылуплены, борода — заплёвана, речи — матерные. Укладываю поленце на ладонь левой, левую — к его лицу. Толчком правой пропихиваю поленце по ладони левой — к его носу.

— А-ах!

И — сел. На Добробуда. Тот… визжит, пищит и поленьями гремит. Не прекращая звучания, переходит к движению: выворачивается, выскабливается из-под сторожа, подымается. Медленный парнишка. Но цепкий — дровишки так и не отпустил.

— Дядя, мы — новые княжие прыщи. Все обиды — ко второму ясельничему Мончуку. А ты кто?

— Я? Я… эта… Я княжий слуга! Я самого светлого князя…!

— Цыц. Вот он (тыкаю пальцем в Добробуда) — боярский сын. Сын столбового боярина из славного града Пропойска. Ты ему только что слов разных наговорил. Про его матушку, про батюшку и про прочую высоко-боярскую родню. Знаешь сколько, по нынешним временам, стоит так поругаться? По «Уставу Церковному»? А нынче ещё и пост. Иван Златоуст сказал, а князь Роман подтвердил: «Истинный пост есть удаление от зла, обуздание языка, отложение гнева…». А ты на боярича со злом, да с необузданным языком… Прикидываешь, какого размера на твоей спине «отложение гнева» произойдёт?

— Не… Дык… чего ж… я ж… И чего?

Вменяем и конструктивен — можно не бить.

— Вставай, отнесём дрова — печь в гриднице протопить надо.

Набираем дров, топаем в казарму. По ходу выясняется, что дядя — не только дровяной сторож, но и истопник. Смысл… Вполне наш, исконно-посконный: «Кто что охраняет, тот то и имеет». Кончатся дрова, топить нечем станет — истопнику бяку сделают. Вот он и сторожит… «исходное сырьё для актуализации своих трудовых

навыков». Топит он печи в шести помещениях, а клюка у него — не клюка, а здоровенная кочерга. Бить всяких татей и охальников — удобно, а вот таскать с места на место…

— Дядя, а ты бы выпросил себе по кочерге на каждую печку. Не таскался бы с ней туда-сюда. Удобнее же.

— Э… Это ж скока будет? Ещё пять… этих… Не… не дадут.

Специфическая форма «проклятия размерности». Как будет четыре «этих» — понятно: четыре кочерги. А вот пять… Кочергов? Кочерг? Кочергей? Этот вопрос бурно обсуждался даже и в 20 веке, в эпоху Советской России, в тогдашних госучреждениях. Грамматическое решение проблемы правильного поименования пяти «этих» — человечество так и не нашло, актуальность отпала вместе с печным отоплением.

Красимил истопнику обрадовался — аж розовым малость подёрнулся. Оставил дядю печку топить, а сам повёл нас на кормёжку.

Мда… Я и раньше Домну добрыми словами вспоминал. А теперь — ещё и с необъятной тоской. Можно добавить: неизбывной, невыразимой, невыносимой… Но хорошо объяснимой: жрать хочу! Человеческую еду в человеческих условиях!

Как-то за эти годы в Пердуновке, без особых рывков, реализацией кое-каких мелких изменений, исправлений, улучшений, мытьём полов и столов… получилась нормальная столовка. А здесь…

«Гарри посмотрел на стоявшую перед ним пустую золотую тарелку. Он только сейчас понял, что безумно голоден».

Ну, типа — «да». Очень кушать хочется. Позавтракать толком мне сегодня не дали.

Золотая тарелка мне не нужна: будет отвлекать. Неотрывной мыслью — «а в какой момент её уже спереть можно?». Опять же — гнётся, царапается… А вот что в тарелке…

«Гарри посмотрел на стол и замер от изумления. Стоявшие на столе тарелки были доверху наполнены едой. Гарри никогда не видел на одном столе так много своих любимых блюд: ростбиф, жареный цыпленок, свиные и бараньи отбивные, сосиски, бекон и стейки, вареная картошка, жареная картошка, чипсы, йоркширский пудинг, горох, морковь, мясные подливки, кетчуп и непонятно как и зачем здесь оказавшиеся мятные леденцы».

Бедняга, ему бы не в Англии, а в Вайоминге жить: в меню нет ни морепродуктов, ни зелени. Отсутствие рыбы и овощей чревато, для растущего организма, серьёзными пожизненными проблемами.

Впрочем, Гарри Поттер — волшебник. Будет по утрам помахивать своей волшебной палочкой, наколдовывая себе кучку поливитаминных, мульти-микроэлементных и гормонально-корректирующих пилюль. И что-нибудь успокаивающее: в условиях нарастающего торжества справедливости над всесилием правосудием, когда количество психотерапевтов среди евро-американцев превысило количество адвокатов — успокаивающее обязательно.

Перечень жратвы от Поттера мне понравился. А теперь вспомним устав Филиппова поста: «В понедельник можно горячую пищу без масла». «Пища», что лежит перед нами в миске — пшёнка. Без тушёнки. И без масла. Совсем «без». Чуть тёплая.

Не Хогвартс. И даже — не Пердуновка.

Интересно: а бутерброды с беконом или йоркширский пудинг — это сухоядение? Буду ждать среды…

Понял! Я понял принципиальную разницу между нашим исконно-посконным и таким же, но — ихним! У нас — сперва говорят, потом кормят.