Прыщ
Шрифт:
— Воды давно отошли…? Да ты что…?! А схватки?! Сколько?!!! Быстрей-быстрей… На сколько пальцев? На четыре?! Не дотащим!
Мда… измерять раскрытие посреди раскисшей дороги рядом с городскими воротами… Рыкса белая вся, то — орёт, то — дышит взахлёб. Вцепилась мне в руку. Как её прихватит… не всякий мужик такую силу в руках имеет. Её потом прошибает — аж течёт. Меня… за компанию. Уставилась на меня, глаза вытаращила и орёт:
— Матка! Матка!
Я уж думал — слазить туда надо, зацепилось что. Тут она обмякла в очередной раз и шёпотом:
— Бозка…
А, понял. Речь о Пречистой Деве. Значит —
В усадьбе меня сразу зашикали, затыкали и запинали. В смысле:
— Неча тут мужикам… уж и головёнку видать… Пшёл с отсюдова!
Выгнали из бани на двор. Стою дышу. Несколько… ошалевши. Подходит парень моих лет. Длинный. Но — лёгкий. Беленький, тощий, гладенький — без бороды. В высоких красных кожаных сапогах, толстом кожаном жилете на голое тело и кожаной юбке по колено с разрезом на заду. Оглядел меня так это… оценивающе.
— Ты где спать-ночевать будешь? У меня, что ли, ляжешь? Смотри-решай, постель — постелят.
Факеншит! Куда я попал?! Что за заведение?!
Чем загадки отгадывать — спрошу-ка я прямо:
— Э… А ты кто?
— Чё? Не знаешь? Я — Лазарь. Боярин, здешней усадьбы володетель. Ты на моём подворье стоишь. Слышь, а у тебя, случаем, оружейных каких вещичек нету? А? Продай. Ежели недорого.
Мда… В таком прикиде уместно БДСМом заниматься, а не боярским подворьем править. Хотя, конечно, чисто ошибка моих стереотипов: кожаные безрукавки и куртки, кожаные юбки с разрезом, широкие кожаные пояса с клёпками, высокие сапоги — обычные элементы средневековых доспехов. А что на голое тело — днём тепло, парень, видать, тренировался да вспотел сильно.
— Два ножика новгородских, две недели постоя с баней и кормом, я да слуга. Гоже?
— По рукам. Эй, Резан, помоги гостям барахло ихнее принесть.
Почему слугу «Резаном» назвали — у него на лице написано. Шрам от виска с одной стороны лица до подбородка на другой стороне. Нос и губы на две стороны развалены, зубы… были. Имплантаты, пластическая хирургии… Гос-с-споди, здесь «заячью губу» у ребёнка зашить не могут!
Пока вещички из лодки перетащили, Резан кое-чего просёк. Начал, было, наливать да расспрашивать. Но у нас с «наливом» — туго. Сухан… «живой мертвец» — не пьёт. Да и я… воздерживаюсь. С этой бражки только до ветру тянет. А вот Резан, потихоньку-полегоньку… он и так-то… страхолюден, а тут уже и морда красная, слюнями брызжет, уже рубаху на груди рвёт:
— Я…! Да я…! Самый главный боярский конюший…! Самый главный боярский оружничий! Я…!
— Погодь. Это же два разных дела. Два разных человека быть должны.
Тут он всплакнул, принял ещё кружечку с моим «закрепителем бражки и контактов», и стал изливать. Широко и привольно. Как Волга в половодье. Душу изливать, а не то, что вы подумали.
Здешний хозяин, отец Лазаря, был из местных Залесских служилых людей. Служил Володше, получил вотчину, прошлой осенью, в предзимье пошёл со своими людьми на разбойников. И нарвался. Встал на ночёвку в деревеньке. Там их всех шиши ночью тёпленькими и порезали. Самого боярина вытащили без штанов из постели какой-то тамошней гулящей бабёнки. Поговаривали, что именно из-за того горячего бабского тела боярин и проспал. И свою голову, и людей своих.
Лазарь чудом не попал в ту историю: приболел. Теперь пятнадцатилетний парень, ещё
— Слышь-ка, этот-то… дрыхень изяславский… других-то — тута оставляет! А нас-то… Шоб лодейно и оружно! А у нас-то… Ведь все с боярином легли! Все! Где броней-то взять?! Где воев добрых?! А этот… хрен заморский… княжий конюший… сука белесая! Губами плямкает да язвит: не выставишь хоругвь — не боярин. Князь чести лишит, шапку не даст, вотчину — долой, самого за измену… охо-хо…
Дядя ещё по-сокрушался, потом внезапно провалился головой ниже уровня столешницы и, оставив одну руку сверху, другую уронив на пол, заснул.
«Спи, моя радость, усни В доме погасли огни…».Всё-таки, я — неискоренимый гумнонист и общечеловек. Нет, чтобы бросить такую страшную морду на половичке у порога — лихих людей отпугивать. Поднапряглись и отволокли с Суханом болезного в людскую. Новостей тамошних послушал: Рыкса мальчика родила. Вроде — все будут жить. У Рады, говорят, насчёт младенцев — «рука лёгкая». А вот насчёт хозяйства… Не прошло и полгода со смерти хозяина, но хорошо видно, как загибается, нищает усадьба. С челядью потолковал, послушал. Они меня за боярича не принимают — одежонка не баская. Забавно получилось: как-то нормально представиться не пришлось, всякая суета с роженицей — не того было. Все считают нас за Рыксиных слуг. Ну и ладно, меньше звона покуда будет.
«Покуда» — потому что играется совершенно очевидная вещь: продажа со сверх-прибылью. С осени начиная, Залесская земля готовится к большому походу. Всё свободное железо перековывается в оружие, всё оружие раскупается боярами да горожанами. Вроде бы, городовые полки в поход не идут. Кроме Муромского и Владимирского. Боголюбский и о других врагах помнит, и от шишей защиту оставляет. Ну, так и эту «защиту» в любой день могут на стены позвать. Цены на оружие поднялись в два-три раза. А у меня полная лодия этого всего! Рыксин муж пришёл в усадьбу на зимовку с дружиной — вещички и остались. Кое-что и от разбойничков гожее есть. Есть, например, два десятка стёганок-тегиляев в приличном состоянии.
С утра пораньше выбрался на городской торг — в Твери базарный день. Списочек своих товаров с местными ценами прикинул… Да уж, не худо местные оружейники в эту весну навара взяли.
Хожу по торгу, прицениваюсь, людей слушаю, на ус мотаю. Вдруг сбоку:
— Ой, не ошибся ли я? Никак молодой Рябина? Не признал? Так то ж я, Гвездонь с Ельны! Ты уж у меня в начале зимы товар брал. Весов разных с пяток. Не вспомнил, боярич?
Было такое — в начале нашего нынешнего зимнего похода, когда я в Елно заскочил да со Спирькой о «белых избах» толковал, были там и другие дела. «Коростель» много товару разного набрал, но пришлось кое-чего и в последний момент докупать. В частности — весы купеческие.