Прыжок леопарда
Шрифт:
Я попытался вернуться назад, но не смог. Время как будто сошло с ума. Видение схлынуло. Сменилось другим. Наконец, в голове прояснилось.
Жрать хотелось по-прежнему. В карманах штормовки я обнаружил всего лишь один сухарь, - кусочек солдатского черного хлеба, закаленный в походной духовке.
Нет!
– сказал я себе, - так не бывает! Если это действительность, то она не права. Собираясь на караван, я всегда забивал под завязку карманы. Сухарь - второе оружие - незаменимая вещь при восхождениях на вершину. Пока он раскисает во рту, дыхание идет через носоглотку, и не срывается
Где-то недалеко сердито заворчал двигатель. Заклубилась дорожная пыль. Наконец-то! Только это была совсем другая машина - бортовой "ЗИС" с решетками на стоячих фарах. Надо же, какой раритет!
– Невозможно дважды войти в одну и ту же реку, - усмехнулся знакомый голос, - даже если это - река времени.
Я не стал поднимать руку. Понял и так, что это за мной. Пришлось молодецки карабкаться в кузов и трясти там пустыми кишками на ухабах и рытвинах - неизбежных последствиях минной войны. Скамеек в кузове не было. Впрочем, мои попутчики до сих пор обходились и так. Три монолитных фигуры в тяжелых плащах из брезента как будто вросли в борт. Их бесстрастные лица скрывались за глубокими капюшонами.
С моим появлением, они настороженно смолкли. А ведь только что говорили. От их напряженных поз исходила ненависть - тяжелая, как походный рюкзак. Я это чуял нутром, потому, что узнал этих людей. Только их занесло в этот осенний день совсем из другого прошлого.
Тем временем, "ЗИС" опустился в долину. Или куда там его занесло?! Пейзажи за бортом менялись настолько стремительно, что голова шла кругом - не грузовик, а машина времени! Будто бы кто-то нетерпеливый перелистывал слайды, проецируя их на серое афганское небо.
Вот и грустный российский пейзаж: золотое пшеничное поле за околицей деревеньки, невысокий холм у реки да ворота старого кладбища. Один из попутчиков опустил капюшон. Легкий загар, тонкие злые губы, волевой подбородок, еле заметный шрам у виска...
– Выходи, - тихо сказал Стас, - не задерживай. Здесь ожидают только тебя.
Я спрыгнул на землю. Не подчинился приказу, нет. Просто понял и осознал: так надо.
Машина ушла. Это было очень некстати. Я не успел попросить прощения у этих ребят. За то, что когда-то хотел их убить, а может быть, даже убил, а может, хотел спасти - да вовремя не успел.
Это было какое-то странное кладбище. Здесь не экономили на земле. Гранитные памятники стояли как часовые в периметрах просторных оградок. Я шел по широкой аллее и удивлялся. На этом погосте православных крестов не было - одни только красные звезды, а под ними таблички со знакомыми именами и фотографиями. Всех этих людей я когда-то знал, всех успел пережить и всем задолжал: кому жизнь, кому деньги, кому любовь. Кто-то их здесь собрал, чтобы предъявить моей совести: от деревенских погостов, парадных мемориалов, холодных морских пучин...
– Антошка, ты где? Ау!
Этот голос из детства снова сделал меня мальчуганом. Я вихрем помчался к высокой седовласой фигуре, распахнув руки крестом. Тот же синий пиджак в полоску, штаны с пузырями в коленях, парусиновых сандалии. В уголках пронзительных глаз - сети морщин. Только высокий лоб смотрится непривычно без глубокого шрама над переносицей.
От
– Ну, ну, полно тебе, - дед отстранился и пристально посмотрел на меня.
– Все образуется. Хочешь, песню спою?
– Ох, и знатная песня!
Пу-па, пу-па, коза моя,
Пу-па, пу-па, буланая,
Пу-па, пу-па, иде была?
–
Пу-па, пу-па, на пасеке.
Пу-па, пу-па, чего взяла?
–
Пу-па, пу-па, колбасики.
Я хотел засмеяться и крикнуть "еще", но вспомнил, что давно уже взрослый.
– Успокоился?
– дед ласково потрепал меня по щеке.
– Теперь говори. Только быстро. У нас с тобой мало времени. Нужно еще стереть эту безумную вероятность.
– Почему ты меня при жизни так сильно любил, а после того как наказывал хворостиной, ложился в кровать и плакал? А же знаю, что плакал!
– выпалил я, сильней прижимаясь к нему.
В его потеплевших глазах заплескались живые слезы:
– Миром правит любовь. Она существует во всех вероятностях и для всех человеческих ипостасей. Вспоминая кого-то добром, ты влияешь на общее прошлое, и даже - далекое будущее.
– Научи меня снимать душевную боль, - скопившиеся на сердце слова хлынули из меня, как слезы из глаз.
– Твой маленький внук очень устал, начинает спиваться, и процесс этот необратим. Я теряю близких людей, а с ними - частичку себя, потому, что еще никогда никому не помог. Дай отдохнуть, разреши мне остаться рядом с тобой!
– Глупости!
– дед взъерошил мой седеющий чуб.
– Здесь ты уже никому не поможешь. Запомни, Антон: страж неба на нашей земле - совесть людская. Это и есть вечная душевная боль. Ее не унять, пока каждый живущий не скажет себе: придет ли когда-нибудь справедливость для всех?
– о том я не ведаю, но здесь и сейчас поступаю по совести. Стожар - это шест, идущий к земле сквозь середину стога. От верной его установки зависит самое главное: устойчивость и равновесие. Помни об этом, глядя на Млечный Путь - осевое созвездие Мироздания...
Дед Степан развернулся на месте и ушел, стуча костылем по плотному гравию...
***
Я очнулся в своей каюте на втором этаже надстройки. Двойник сидел за столом, и что-то писал. В переполненной пепельнице дымился свежий окурок. Быстро же ты пристрастился, напарничек!
Это была самая первая мысль в своем эталонном времени.
– А то!
– отпарировал мой дубликат, - я тебя, между прочим, тоже напарничком кличу...
В то же мгновение, все его мысли и действия, все, что происходило на судне за время моей самовольной отлучки, легко и обыденно отпечаталось в моей памяти. Будто бы это я, а не он взял со стола у Орелика ключ "вездеход", отомкнул дверь, покурил у пяти углов и вместе со всеми поплелся в салон, за бланками таможенных деклараций. И сейчас, лежа на койке, я натурально вдыхал дым табака, видел его и своими глазами заполняемую строку и чувствовал в руке авторучку.