Прыжок в ледяное отчаяние
Шрифт:
Страх потерять сына или вновь увидеть его таким, как в реанимации, — с желтым, мертвенно застывшим лицом и трубкой во рту, не давал Елене Аркадьевне расслабиться, нормально работать, есть и спать. Она бы дни напролет сидела у кровати «мальчика», если б тот ей позволил. Влад стоически терпел материн бзик, но, провалявшись сутки и потеряв уйму времени, предназначенного частному сыску, зароптал в своей деликатной для любимой родительницы манере. Загорайло вообще любил изъясняться цветисто, в духе литературного языка девятнадцатого века, за что терпел завуалированные насмешки коллег, поднаторевших на треш-работе
— Ангел мой, маменька… Голубушка! — Влад отнял руку от матери, вздумавшей вдруг померить у него пульс. — Ну что за пустые хлопоты? Я — здоров, весел, сыт. Даже слишком сыт. — Сыщик похлопал себя по животу, в котором переваривалась картошечка фри, курочка карри, греческий салат, фисташковое мороженое и пол-литра гранатового сока. — Я изнываю, душечка, от бездействия и меланхолии. Силы мои бесплодно источаются на сем ложе, а лицезрение твоей заботы колет укорами совести. О, сколько хлопот и волнений приносит тебе моя мнимая болезнь, друг мой матушка, в то время как я мог бы с пользой для профессионального роста и семейного бюджета работать в поте лица на ниве уловления аспидов и душегубов.
— Пожурчи у меня, — хмыкнула Елена Аркадьевна, упрямо берясь за руку сына. — Так, тихо, — цыкнула она на набравшего в легкие воздуха Загорайло, готового к новой сентенции.
Через некоторое время Елена Аркадьевна покачала неодобрительно головой:
— Пульс учащенный.
— Ну, вот все не так и все не этак! Два часа назад он еле прощупывался, по-твоему! А теперь что ж? Ясное дело — потрапезничал, отоспался, вот соки жизненные и двинулись, — и Влад продолжил обычным тоном. — Мам, ну правда, я тут с тоски загнусь! Глюкометр купили, еду и сахар я отныне, клянусь, не забуду. Лекарства тоже. Ну выпусти ты меня в Москву!
— А на работу, в отдел, что же ты не рвешься? — спросила, хитро прищурившись, мать.
— Мне ж больничный продлили! Как только, так сразу, — с готовностью на подвиги отозвался сын.
— Ладно! Бог с тобой. Благословляю на поездку. — Елена Аркадьевна горестно поднялась с дивана.
В этот момент зазвонил мобильный на прикроватной тумбочке.
По напрягшемуся, растерянному лицу Влада, по беспомощному «але» мать поняла, что звонит ЭТА девушка. Новая знакомая, которая вызвала сыну «скорую» и приютила до их с отцом приезда. Наташа… Елена Аркадьевна тихо покинула комнату и запретила себе прислушиваться к разговору, прикрыв плотно дверь. Она никогда, ни единого раза в жизни не проверила Владькиных карманов и не прикоснулась к его записным книжкам или ящикам стола. Все, что необходимо было знать матери от доверявшего ей отпрыска, она знала. Остальное принадлежало личной, неприкосновенной жизни ее мальчика. И это являлось незыблемым законом в семье Загорайло. Поэтому ни о каких дурных влияниях или компаниях во дворе речи не шло. Влад с бедами и радостями шел к тактичным, порядочным, любящим родителям, которые не всыпят и не унизят, а поймут и примут.
— Здравствуйте, Влад, — тихий голос свидетельницы Юрасовой показался Загорайло смущенным. Это немного ободрило Влада, который и сам растерялся от неожиданного звонка.
— Как вы себя чувствуете?
— Спасибо, Наташа, все в полном порядке, — кашлянув, ответил сыщик.
— Я решила позвонить, чтобы сообщить о происшествии в подъезде этой Михайловой. Может
— А что стряслось? — напружинился Загорайло.
— Да квартиру там ограбили. Как раз напротив квартиры погибшей.
— Это квартира Карзановых?! — вскричал Загорайло.
— Ох, я не знаю. Маме сегодня бабульки-болтушки у подъезда рассказали. Я… простите, может, это все же не имеет значения, и я…
— Ну что вы, Наташа! Вы просто умница, что позвонили!
Если бы Влад увидел лицо Юрасовой, то порадовался: смущенный румянец и детская улыбка при упоминании умницы говорили о явной сердечной смуте девушки.
— Знаете, Наташа, а я, пожалуй, приеду сегодня. Поговорю с участковым, соседями. Не нравятся мне подобные совпадения! Не нравятся. А… — Загорайло замялся, но произнес деланно-бесстрастным тоном: — Вы-то будете дома?
Наташа ответила также равнодушно:
— Да я и сейчас дома. Тетради с лабораторной проверяю. Восьмого «А» класса. Жуткое, надо сказать, зрелище.
Влад засмеялся:
— Дают жару современные Митрофанушки?
— Ох, еще как дают, — вздохнула Юрасова. — Послушайте, Влад, а вам поездка не повредит?
— Не беспокойтесь, ценный свидетель, все отныне под контролем. Лекарства, сахар, провиант.
— Я вас пирогом накормлю! Мама изумительный пирог с ягодами сделала! Мы замораживаем летом клубнику и малину — пальчики оближешь! — непосредственно воскликнула Юрасова.
— Ну что ж вы не начали с главного?! А то — ограбление! На пирог я и без ограбления приехал бы. К вам. И милейшей спасительнице Ангелине Ивановне.
— Ну, тогда до скорой встречи, Влад, — тихо сказала Наташа.
На кухню к матери сыщик явился при полном параде: в лучших брюках, рубашке и пиджаке. Только флердоранжа не хватало для полноты картины «Сватовство старшего лейтенанта».
— Расследование требует парадной экипировки? — съязвила мать.
— Я бы сформулировал так. Обстоятельства требуют парадной экипировки, — назидательно произнес Владислав, делая ударение на слове «обстоятельства».
— Вполне загадочно, — прищурилась Елена Аркадьевна и ловким движением смазала противень кусочком масла: по пирогам и она слыла мастерицей. А уж любимую Владькину кулебяку с капустой делала после его ранения каждую неделю.
— Возвращение домой нынешним вечером обстоятельства предполагают? — спросила адвокатесса, аккуратно перенося пирог с разделочной доски на противень.
— Мадам, не надо грязи, — смешно вскинул голову надушенный до головокружения Влад. — Даже с учетом пробок явлюсь не позднее двадцати трех. — Он с чувством чмокнул мать и был таков.
Когда оперативник подъезжал к Москве, ему позвонил Валентин Михайлов, который находился на больничном дома. Жена Галина — простая и милая толстуха, заведующая скромным ателье по ремонту одежды — не могла пасти супруга денно и нощно, как бы того ни хотела. Взрослые сыновья учились и работали с утра до ночи, да и вообще проявляли завидную стрессоустойчивость в данной ситуации: слушали «Нирвану», ели за обе щеки и даже смеялись, переговариваясь между собой. Валентин же, водрузив перед глазами в спальне огромный портрет сестры в траурной рамке, предавался горю. Впрочем, для серьезного разговора с «сопливым опером» взял себя в руки.