Пшеница и плевелы
Шрифт:
Иногда после занятий, когда весь дом давно спит, мы с графом разыгрываем скрипичные дуэты.
Таков граф Егор Францевич Канкрин, министр финансов, главный и непосредственный мой начальник.
Разумеется, еще задолго до Нового года я навестил нижегородских друзей.
Соломон Михайлыч постарел и редко выезжает; все свободное время проводит он подле страдальческого ложа своей супруги. Николенька красавец: кавалергардский мундир чрезвычайно идет ему; в чертах прекрасного цветущего лица какое-то горделивое добродушие.
Натуленька… нет, я не смею называть ее этим именем.
У Николеньки я часто встречаю его полковых товарищей: Полетику, Бе-танкура, князя Куракина, барона Дантеса. Круг моих знакомств приметно расширяется: теперь я принят у князя Одоевского и у графа Виельгорского. С двумя последними меня сблизила любовь к музыке.
Барон Дантес красивый, видный, превосходно воспитанный молодой человек моих лет. До мозга костей легитимист, вандеец; из Сен-Сирской школы исключили его за монархическую манифестацию. Он не унывает и верит в свою звезду. Сошлись мы быстро; я даже получил приглашение к нему на свадьбу.
Мишель из Царского Села, где стоит его полк, ездит постоянно в столицу: общее правило молодых лейб-гусарских офицеров. Он все такой же: большеголовый, сутулый, с тем же пронзительным взором и едкими гримасами. Бабушка в нем по-прежнему души не чает.
Ровно неделю назад, в воскресенье утром, Мишель явился ко мне. «Едем, Володя, в мастерскую Брюлова смотреть новую картину». Отправились. Мишель всю дорогу рассказывал анекдоты, и мы незаметно приблизились к цели нашего путешествия. Самого Брюлова дома не было, но нас впустили. Картина еще не совсем закончена. Это историческая композиция, суровая и мрачная. В мастерской присутствовал и давал объяснения молодой гвардейский поручик Гайстер. По фамилии я принял его за немца, но оказался он полтавским хохлом. (Гайстер по-малороссийски значит аист.) Покуда мы рассматривали картину, дверь тихо отворилась; вошла девушка, молодая и красивая. Гайстер нас с нею познакомил, сказавши, что это натурщица, панна Клара. Мишель сразу начал волочиться за ней, меня же всего более поразило удивительное сходство юной польки с горничной Натуленьки, которую года четыре назад выдали за камердинера Афродита.
— До чего эта натурщица похожа на Маврушку, — сказал я Мишелю, возвращаясь от Брюлова.
— На какую Маврушку?
— На камеристку Натали Мартыновой.
— Какая у тебя счастливая память. Никакой Маврушки я не помню, а с этой Кларой не худо свести интрижку.
Надо же было так случиться, что на следующий день довелось мне услыхать и о Маврушке. Я отдыхал у себя; вдруг входит мой человек с докладом:
живописец Егоров. Велико было удивление мое, когда в неизвестном посетителе узнал я Афродита.
Передо мною стоял одетый по моде молодой человек с изысканными манерами. Заговорить на «ты» я — не решился и предложил ему стул. Он сел скромно, без малейшего стеснения. Из краткой беседы я узнал, что эти четыре года он и жена его провели в Италии, откуда возвратились недавно с «Последним днем Помпеи», и что только накануне от Гайстера уведомился он
Обряд совершился третьего дня; кумой была Варвара Николаевна Асенкова, знаменитая актриса; на зубок новорожденному положил я клюнгер.
Афродит поселился на Гороховой в прекрасной квартире. Входя к нему, видишь сразу, что попал к художнику. На всем поэтический колорит: изящная мебель, картины Брюлова, Моллера, Мокрицкого и самого хозяина; рисунки, гравюры; бюсты.
Асенкова вблизи еще привлекательней, чем на сцене. С нею приехал актер Максимов, завитой и разодетый по картинке: фат Максимушка, так величают его приятели. Кроме трех-четырех гостей, ничем не замечательных, на крестинах присутствовал петербургский комендант Иван Никитич Скобелев.
Вечер пролетел, как минута. Асенкова спела несколько куплетов из водевиля «Девушка-гусар»; Максимов прочитал монолог принца Гамлета. Но всего интереснее были рассказы генерала. Вот человек вполне оригинальный! Одну руку оторвало ему французское ядро, на другой недостает половины пальцев.
Виконт д'Аршиак дерзнул спросить Государя: «Для чего в России ежегодно умножается число войск?» — «Для того, чтобы меня не спрашивали о том».
В одной из дворцовых зал на ковре, как на сцене, вместо кулис высокие ширмы, стулья, стол.
Государыне сегодня нездоровится; для нее идет без костюмов и без суфлера салонная пиэса барона Корфа «Белая камелия» из четырех действующих лиц.
Присутствуют: Государь, Государыня, великий князь Михаил Павлович и министр Императорского двора старый князь Волконский.
После спектакля четыре камер-лакея внесли стол с чаем, фруктами и холодным ужином.
Асенковой Государь, подойдя, сказал:
— Вы играли бесподобно.
Актриса сделала глубокий реверанс.
— Как это хорошо у вас выходит. Попробую и я.
Государь присел.
— А ниже нельзя?
Асенкова присела еще ниже. Государь засмеялся:
— Ну, уж извините: мне так не суметь.
Ласково потчует Императрица актеров. Михаил Павлович с улыбкой заметил, что Каратыгину не подходит фамилия: по росту он выше Государя.
— Сейчас увидим.
Император и трагик стали спиной друг к другу. Великий князь смерил их.
— Однако, Каратыгин, ты выше меня.
— Длиннее, Ваше Величество.
— А ты, Сосницкий, говорят, меня удачно копируешь. Ну-ка, представь.
— Не смею. Ваше Величество.
— Не умеешь?
— И не умею, и не смею.
— Вздор, слышать не хочу. Представь сейчас же.
Сосницкий встал, застегнулся, выпрямил грудь, приосанился, заложил большой палец за пуговицу фрака и голосом Государя сказал:
— Волконский, дать актеру Сосницкому тысячу рублей за усердную службу.
Государь расхохотался.
— Ну что ж, Волконский, исполни.
Пистолеты Кухенрейтера с двойным шнеллером; ствол вороненый, насечка золотая. Цена за пару со всеми приборами в ящике королевского дерева триста рублей серебром.