Пшеничное зерно. Распятый дьявол
Шрифт:
— И они сбылись! Я знаю: у других сны сбываются. У меня их было так много, и такие ясные, словно наяву, — говорила она, и ее голос, глаза, лицо снова стали прежними.
— Это бывает, бывает с людьми в юности, — осмелился он сказать.
— Со мной это бывало всякий раз, когда я слушала Кихику, — продолжала Мумби. — Мое сердце устремлялось за его словами. Я мечтала о жертве во спасение людей. И хотя порою мне делалось страшно, я жаждала, чтобы эти дни наступили. Даже когда я вышла замуж, сны не исчезли. Я стремилась сделать своего мужа счастливым, готовилась встать рядом с ним, если это потребуется. Я бы носила его щит и подавала ему
В глубине ее глаз загорелся свет. А он, глядя в эти ясные глаза, чувствовал, что им овладевает желание.
— Но вот за ним пришли, и я ничего не сделала. А когда, измученный, он наконец вернулся домой, уже не в моих силах было дать ему счастье.
Господи, как она молода, как чиста душою!.. Отчаянно сопротивляясь, он все глубже погружался в мрачный, бездонный омут. Он не хотел утонуть!..
— Иногда я гадаю: а Бамбуку видела такие сны? — продолжала она, помолчав. — Ты ее помнишь?
— Бамбуку?
— Да.
— Нет.
— Ну как же! Та женщина, которую избивали во рву, а ты бросился к ней на помощь!
— Да… да… да… — Он не запомнил лица. В памяти осталось только выражение муки в ее глазах и разорванное хлыстом платье.
— Она умерла.
— Умерла?
— Да. Она была возлюбленной Кихики. Когда брат ушел в лес, она не могла ему этого простить, и все же надеялась, что он возвратится, и хранила ему верность. Но когда Кихику схватили и повесили, она будто свихнулась. Несколько дней не выходила из дому, а потом вдруг стала путаться с солдатами, с полицейскими, со всеми подряд. Но одного полицейского она почему-то отвергла, и он решил ей отомстить. Тогда, во рву, ему представился случай… Она так и не оправилась после этого и через три месяца умерла. Она ждала ребенка…
Мумби поднесла к глазам платок. В комнату вбежал мальчик. Покосившись на Муго, он бросился к матери и уткнулся ей в колени.
— Мама, почему ты плачешь? — Теперь он глядел на Муго с явной враждой. Мумби прижала к себе ребенка, словно желая оградить его от всего дурного, от горькой правды жизни. Улыбнувшись, она зашептала мальчику на ухо:
— Беги к бабушке. Быстрее. Нельзя оставлять ее одну. Вдруг ее украдут воины из племени ириму — что ты тогда будешь делать?
Мальчик еще раз искоса глянул на Муго, снова перевел глаза на мать и побежал к дверям.
— Ведь она умерла за моего брата, — продолжала Мумби. Но теперь ее голос звучал уже не так напряженно и дрожи в нем не было. — Принесла себя в жертву. Или вот Нжери.
— Кто это?
— Моя подруга. Бамбуку, Нжери и я вместе ходили к поезду. Ну кто мог догадаться, что сердце Нжери отдано Кихике? Она была такая задиристая. Но никто не знал, что у нее на душе, до тех пор пока она не ушла в лес, чтобы сражаться рядом с Кихикой. Вскоре после того, как его казнили, она погибла в перестрелке.
Лицо Муго помрачнело, нижняя губа отвисла. Не желает, не хочет он всего этого слышать! Он был уже в дверях, когда удивленный возглас Мумби настиг его и вернул к действительности. Стоя на пороге, он медленно приходил в себя, со стыдом осознавая, как странно, должно быть, выглядит в ее глазах. Мумби вскочила, с трудом скрывая удивление и неловкость.
— Я ни с кем не говорила об этом, — сказала она, снова опустившись на стул. — Только с тобой. Знаешь, что однажды сказал Кихика, нет, не однажды, он часто повторял это, когда сердился на приятелей.
Муго глядел на Мумби невидящими глазами. «Избавь меня от воспоминаний!» — вертелось у него на языке. Но он только выдавил едва слышно:
— Все это так ужасно…
Он тоже сел, покорившись ее воле. Он ослаб от этого голоса, от ее взгляда. И безвольно ждал, что будет дальше.
— Я хотела поговорить с тобой о муже, — выпалила она, глядя на него в упор. Постепенно выражение решимости в ее глазах растаяло, уступив место тихой, едва ли не покорной мольбе. Ее полураскрытые губы вздрагивали.
— Он мне нужен, нужен больше всех на свете, — прибавила она, помолчав и немного успокоившись. Потом спросила. — Ты знаешь о ребенке?
Внезапно терпению Муго пришел конец. Ему хотелось оскорбить ее, причинить ей боль. Безумное желание разгоралось в нем все сильнее. Какого черта она тащит его в свою жизнь, лишает покоя!..
— Твой муж мне рассказывал.
— Он сам сказал?
— Да.
— Когда?
— Вчера вечером.
— Все-все?
— Все. О ребенке, о Карандже. — Он говорил отрывисто, внутренне ликуя, видя, как она раз или два поморщилась, словно от боли. В комнате повисла тишина. В глазах Муго застыла враждебность. Даже если она расплачется, он не дрогнет, не шевельнется, не скажет ни слова в утешение. Но уже в следующий миг Мумби, вспомнив что-то очень для себя важное, нарушила гнетущее молчание взволнованными словами:
— А про дом он тебе не рассказал? Про наши две хижины? Не рассказал?
— Дом? Какой дом? — переспросил он, искренне недоумевая.
— В котором мы жили до того, как он попал в лагерь. Ага, я вижу, он тебе про это не говорил, — продолжала она с мрачным торжеством в голосе. — Да он и сам ничего не знает. Кто ему скажет, кроме меня… А со мною он говорить не хочет…
Муго вспомнил, что тех, кто в срок не переселился в новую деревню, выгоняли из старых хижин насильно, а хижины поджигали.
— Еще и теперь я вижу во сне, как они горели. У нас были две хижины. В одной жила Вангари, а в другой я. ОНИ едва дали нам вынести вещи, облили соломенную крышу на хижине Вангари бензином. Я еще подумала, зачем это, солома и так сухая, вспыхнет как порох. Но они облили ее бензином. День был знойный. Мать — так Мумби называла Вангари — опустилась на стул подле наших пожитков, кое-как сваленных в кучу, а я стояла рядом с ней, накрыв косынкой голову. Полицейский начальник чиркнул спичкой, бросил ее на крышу. Но спичка погасла, и другие полицейские захохотали. Они подбадривали его криками. Один даже хотел взять у него спички, чтобы показать, как это делается. Для них это была забава. Крыша загорелась о четвертой или пятой спички. Повалил темно-голубой дым, взметнулось пламя. Потом ОНИ пошли к моей хижине. Я не могла больше смотреть и зажмурилась. Мне хотелось закричать, но голос пропал. Тут я вспомнила, что рядом мать. Я хотела увести ее, чтобы она не видела этого ужаса. Ведь она сама строила хижины, после того как муж прогнал ее. Но она отвела мои руки и покачала головой. Она не отрываясь смотрела на пламя. Помню, какой болью отозвался в моем сердце страшный треск, когда на обеих хижинах одна за другой рухнули крыши. Мать задыхалась, она хватала ртом воздух и все-таки не сводила глаз с пламени… Что-то оборвалось в сердце, что-то надломилось во мне, когда упали стены…