Птенец

Абрамов Геннадий Михайлович

— Ну.

— Ефим Иваныч, — помолчав, спросил Ржагин: — А почему вы решили, что я мог бы стать веселым?

— Ты, парень, родился таким. Однако потерять можешь. Следи. О том и советую.

— Спасибо на добром слове. Ноя уже потерял. И ищу. И никак найти не могу. Парень я забаушный, и если буду живущим...

— Слышь? — Перелюба встрепенулся, привстал и ухом к морю — прислушался. — Никак наши идут?

— Да нет. Тихо, кажется.

— Они. К берегу правят. Ах, хомут тебе в кочан, ведь Коля от юбки просто так не отстанет.

Бухта

и кусок моря, обрезанный остро выступающей скалой, были пусты. Тихо, только волна шуршала, да деревья на взлобке листьями шелестели, костер потрескивал, а Перелюба не только не сомневался, но уже встревожился. Иван в который раз подивился слуху его, тому, как он может издалека безошибочно признать голос именно своего двигателя.

Торопливо поднялись и по дуге залива вышли к тому месту, где, привязанный к торчащей жердине, хлюпал на мели подъездок.

И точно — справа из-за утеса показался бот.

Пашка расслабленно выглядывал из рубки. На носу, расставив ноги, напряженно стоял бригадир, за спиной его жался Гаврила Нилыч, на корме, как-то одиноко и брошенно, Лиза — в позе нагловато-вызывающей, уперев руки в боки, одетая в брюки и рубашку Ивана; она не бодрилась и не красовалась, скорее куталась в свою заученную развязность, и сама не очень веря, что жалковатая эта раскованность может от чего-нибудь ее уберечь.

Сцепившись взглядами, рыбаки теперь вместе, с двух сторон, помогали боту, как бы подтягивая его к берегу.

— Дует, вымя, — едва слышно произнес Перелюба. — Ладно бы, Бугульдейка, а то и Сарма. Из-за угла, коряга худая.

Бот раздавил носом мокрую гальку. Пашка сбросил трап, и на берег быстро сошли Лиза и Азиков.

— Где Евдокимыч?

— Там. У костра.

— Сбегать? — предложил Ржагин.

— Услышит, — сказал Перелюба. — Придет.

— Сыночка, — сказала Лиза. — За вещички не переживай. Верну. Похожу и верну. Дасть бог, свидимся, а нет, с кем-нибудь передам. Не серчай. Пахнут уж больно хорошо. Милый запах. И ты милый.

— Вы правы, — буркнул Ржагин. — Я просто прелесть.

Лиза резко притянула его к себе, ткнулась губами в волосы и отпустила.

— До скорого, мальчики!

Помахала Машке и Гавриле Нилычу, оставшимся на палубе, и, оскользаясь, взобралась на выгоревший плешивый холм и медленно, пошатываясь, направилась туда, где играла музыка и ветром вытягивало в струнку костровую надымь.

По берегу, крупно вышагивая, спешил Евдокимыч — с Лизой они разминулись.

Азиков, дождавшись старшего, выбрал посуше место и сел.

— Слушай сюда.

Озабочен, собран — хмель и игривость, и похотливую тягу, похоже, там еще, в море, сбросил, как рыбацкую куртку, когда ни к чему.

— Значит, раз: шторм.

— Да, Коля, — вздохнул Перелюба.

— Пашка косяк углядел — два. К Баргузину идет. В прошлом году, помните, Канин здесь же наткнулся. А, дедки? Что думаете? Повезет, план с горочкой.

— Рискованно, —

сказал Евдокимыч.

— Дрожу весь, мужики, верите?

— Не прогадать бы.

— Но нам же, нам показался! Блазнит.

— Это судьба, товарищ главнокомандующий, — вставил Ржагин.

— Помолчи, улыба... Ну, дедки? Никто ж не сунется. Одни мы. Спокойно перекроем. А? Что мы, свободу теряем?

— Сети.

— Ляк с ними. Новые выпишем. Дырявые починим.

— Неделю вязать.

— Правильно. Если не повезет. А вдруг не закатает?

— Закатает, Коля. Под такой ветер и самим едва ли убежать.

— Против, что ли? Замудрели на старости лет?

— Не ершись.

— Вы ли, не узнаю? Бойцы у меня или свянь болотная?

— Взвесим, Коля.

— Да что тут взвешивать! Один пойду!

— Горишь, — покачал головой Перелюба. — Придется уважить. Ежели не промахнемся, то и раскатывать набитые все ж душе легче. Может, и оправдаем простой-то.

— А я о чем?

— Еще и попасть надо.

— Да что ты, там и Гаврила не промажет.

— Ребята как? — уже соглашаясь, поинтересовался Евдокимыч.

— Трусят, стервецы. Хочется и колется. Вашего слова ждут.

— Айда, Коля, — махнул рукой Перелюба. — Вези.

— От это по мне, — расцвел Николай. — Мировые вы у меня мужики, — и обернувшись, закричал: — Па-а места-ам!

Взошли по трапу.

Отчалили.

И запрыгали на частой волне навстречу набирающему силу ветру. Шли не в лоб, а немного вкось, еще и переваливаясь с боку на бок. Впереди, километрах в двух, ветер лохматил воду, гнал пенную рябь. Правил сам Азиков. Кроме Перелюбы, который безмятежно полеживал на корме, укрывшись от ветра, все остальные сгрудились возле рубки ближе к носу, напряженно вглядываясь в потемневшие отдаленные перекаты.

— Круто берет, — ворчал Евдокимыч. — Правее б.

— Чин чинарем, — не соглашался Пашка. — Если правее, то как раз ему в середку и врежешься.

— А так ждать придется.

— И подождем.

— Шустрый — подождем. Сети к приходу сомнет, и косяк твой — мимо.

— Коля учитывает, — сказал Гаврила Нилыч. — Дальше-то, по волне, тише пойдем, то и выйдет.

— Ни беса не видать, — вздохнул Евдокимыч, переживавший явно больше других.

Ржагин, вглядываясь в мутную воду, ждал — вот сейчас, сейчас, что-то блеснет, засверкает, и он увидит — как это, идет косяк? Расспрашивать в такую минуту не решался. Волнение и настороженность витали над палубой. Он понимал, что они рискуют. Но как-то вообще понимал, безотчетно, испытывал только это: интерес и острую, легкомысленную радость ожидания. Что-то будет, произойдет, скоро, что-то необычное и захватывающее, чего он никогда прежде не видел. Бригадир сбросил скорость и вышел из рубки. Сейчас же и Перелюба, услыхав, что двигатель без нагрузки засбоил, перебрался с кормы поближе к носу и, выглядывая, пристроился за спиной у Пашки.