Птенец

Абрамов Геннадий Михайлович

— С мешками?

— Именно, шеф. Именно. В пекло!

— Отчего веселый такой?

— С козой пообщался.

— А.

Солнце, прожарив асфальт, раскалив крыши и нагрев камень, согнало порядочно на пляж горожан.

Выбрав место, погуще усеянное телами, Иван развязал мешок и голосом шпрехшталмейстера объявил:

— Только сегодня! Свежий омуль! Рупь штука независимо от размера!

Ближние глянули недоуменно. Медленно, еще не веря, поднялись, оставляя вмятины на песке. И вдруг суматошно, разом, стали потрошить кошельки. И — наперегонки.

Поняли и дальние, в чем дело, — новость

разнесли. Пляжный народ дружно поднялся; наказав сторожить вещи ребенку или другу семьи, кредитоспособные счастливцы, домчав, выстраивали аккуратную очередь-змейку, в считанные минуты растянувшуюся вдоль Ангары метров до пятисот.

— Граждане! — распорядился Иван. — Я вам сервис, а вы мне без сдачи, идет? И предупредите задних, у меня штук сто!

Опоздавшие требовали:

— По одной! По одной на организм!

Мешок худел на глазах, карманы пухли от денег.

Иван взмок.

Отходя с покупкой, благодарили. Или сетовали, что мало привез.

— Иркутяне, дери вас, — ворчал Ржагин. — Богатство под носом, а им бы только пузо греть.

Отдал последнему серебристую рыбину.

— Все! Не поминайте лихом!

— У-у, — загудели те, кому не досталось. — А еще?

— С транспортом перебои.

— А завтра?

— Как знать.

— Можно надеяться?

— Не возбраняется.

Разбрелись.

Иван пристроился у самой воды, сложил, не считая, денежки покомпактнее и припрятал поглубже, взяв только на расход. Оглянулся, нет ли грабителей, и быстренько искупался, глаз не сводя с рюкзака.

Полежал, нежась в теплом чистом песке, покурил.

Написал домашним:

«Не огорчайтесь.

Скоро снова сяду вам на шею. Учтите, я обрюзг и потяжелел.

Кое-куда еще загляну и тогда, даст бог, заявлюсь.

Ин, если опоздаю в институт, походи за меня на первые лекции, ладно?

Улыба».

ВСАДНИК НА ЧАЛОМ КОНЕ

1

Без малого трое суток, один в мягком купе, ехал Ржагин через Сибирь в направлении теперь обратном.

Пил чай, читал газеты (в Иркутске накупил целую охапку и медленно прочитывал каждую от названия до адресов и телефонов) и подолгу смотрел в окно.

А когда опускались сумерки, забывался.

Остывал недопитый чай. Шурша, падала на пол газета.

В черном стекле ему виделись колеблющиеся, зыбкие контуры...

Спору нет, то, время, первые пять лет — самое содержательное, самое живое и памятное. И мама Магда — вот моя настоящая мать.

Но, может быть, это я ее выбрал? Может быть, на самом деле все совсем иначе?

Куда я еду? Домой, к себе? Или в образцово-показательное заведение, которому я на дух не нужен?

Там теперь другая семья, и ни я о них, ни они обо мне — ничего. Мне известно лишь то немногое, о, чем мама Магда писала в письмах, а в письмах у нее жалость и сострадание, немного восторженности и почти никакой нужной мне информации.

Как они там сейчас? Чем живут?..

Ивану привиделся разросшийся

дом мамы Магды. Сперва размытым. Но постепенно окно словно бы делалось больше, шире, а сам он как будто куда-то вплывал. Ворвался ветер — он ощутил даже ночную сырость. Видение сделалось резче, контрастнее, проясняясь и проясняясь, и тьма наконец отступила, стих ветер, стало светло и сухо, и дом, и хозяйство, и обитатели показались до того отчетливо, так близко и вживе, что Ивану хотелось коснуться, заговорить — как-нибудь удостовериться, что это не сон...

...Треть окна закрывало яблоневое дерево с тяжелыми нарумяненными плодами. Тянулась влево веселая оградка палисадника, и за ней — просторная округлая мощеная площадь, которую образовали поставленные почти впритык разновеликие, но одноэтажные строения — рубленые избы, сараи, коровник и конюшня, обшитые светлым тесом, беседки, столовая-клуб. В щелку между столовой и крайней избой выглядывал кусочек островерхого забора, по типу острожного, из прижатых тесно друг к другу оголенных стволов, и он понял, что монастырек обнесен этим забором вкруг. Где-то правее, должно быть, школа — по утрам нарядные малыши, девочки и мальчики, проходили с портфелями и ранцами именно туда. В послеобеденное время на площади делалось оживленнее, происходила какая-то непонятная ему смена. Старшие заводили в стойла коней, переставали тарахтеть трактора. В школу налегке отправлялись ребята уже посолиднее, а шустрые мелюзгавчики, поспав и переодевшись, шагали строем с тяпками, граблями, лопатками куда-то за ворота.

Ни окриков, ни шума. Организованность фантастическая.

Присмотревшись, он понял, что управляет всем Маша — та самая, про которую мама Магда писала, что нет у нее другого желания, как передоверить все ей, и, умирая, не устанет молить, чтоб только она, Маша, стала бы дальше малюток растить. Серьезная, собранная, неизменно в распахнутом сером пальто, простоволосая, Маша о чем-то строго говорила с юными доярками или конюхом, или врачом, а потом энергично садилась в пролетку и, стеганув вожжами застоявшегося белого красавца, с шиком, как молодая барынька, на рысях уезжала.

Ивану захотелось с ней познакомиться, и он попросил своих сторожей, Архипа и Нестора, передать хозяйке его просьбу. И вскоре она пришла к нему в комнату, похожую на купе, свежая, бодрая, и села напротив, отпахнув полу пальто.

— Меня зовут Маша.

— Очень приятно. Правда, мне казалось, что мы давно знакомы.

— Так и есть. Завтра будем вставать.

— Сегодня! Сейчас!

— Не могу. Так доктор распорядился.

— Пацан этот?

— Между прочим, наш Яша лучший врач в районе. От начальства отбоя нет. Без спросу за ним приезжают, хотя я запретила. Увозят тайком, как невесту.

— Больное начальство еще не критерий.

— Согласна. Но врач он действительно хороший.

— Шибко молод, как я погляжу.

— По-твоему, молодость — синоним некомпетентности?

— Конечно. По себе знаю.

— Как тебе живется в столице?

— Средне.

— Не обижают?

— Бьют ли розгами? Бьют.

— Хочешь посмотреть, как мы живем?

— Из окна?

— Провезу, покажу.

— Выйди, я оденусь.

— Не сегодня.

— Но черт возьми — почему? Я же здоров, как бизон!