Птица Карлсон
Шрифт:
Счёту мужским часам и дамским сумочкам после первой дюжины я уже не вёл.
Но была пора убираться подобру-поздорову. В этот момент меня снова нашёл распорядитель и, вручив казённый зонт, велел проводить одну светскую даму к экипажу. Я вышел с ней под струи дождя и подвёл к чему-то чёрному и лаковому. Дама изящно склонилась над ридикюлем и капнула мне монеткой в ладонь. Я кланялся и благодарил, облизываясь.
Зонт, впрочем, я тоже оставил на память.
Нет, что ни говори, тогда светская жизнь была упоительна…
Наконец я вспомнил, а потом
Но чувствовалось, что мой рассказ успеха не возымел. Дамы только сморщили носы, а вот мой счастливый соперник, смерив меня уничижительным взглядом, разошёлся: оказалось, что он довёл до смерти какую-то старуху, чтобы выведать у неё секрет краплёных карт, другую старуху он попросту зарубил топором, да и не её одну, играл - и как страшно играл! Так играл, что проиграл родовой дом на вывоз из имения.
Истории росли, как снежный ком. Казалось, сам Люцифер стоит передо мной и вот-вот вонзит мне в лоб свой громадный медный крюк… Нет, зуб!
Впрочем, дамы слушали его благосклонно, и оттого я стал лучше думать о либералах. Можно сказать, что я внял их идеям и возжелал переустройства общества и обобществления чего-либо. Хотя бы чего-нибудь.
Негодяй захохотал… Но тут раздалось цыганское пение, что в наших краях действует, будто хлебное вино вперемешку с лекарскими облатками. Кто-то пустился в пляс, кто-то нестройно стал подпевать, не весьма угадывая не то что слов, но и самих песен. Всё смешалось, пти-жё вкупе с чужим успехом было забыто.
Но я остался на пустой поляне один! Все сокрылись, и один мой Петрушка воровал забытые одеяла и пирожки.
Наутро оказалось, что N. покинул имение вместе с тремя дамами и отправился вместе с ними в путешествие на воды - не то во Владимир, не то в Сольвычегодск.
31 августа
Прогулки в полях, прикосновение к корням и наблюдения за природой.
С утра, после плотного долгого завтрака, за которым мы с графом говорили о высоком, я отправился на реку. Надо сказать, что у меня было там приготовлено место, где вольготно и радостно душе, и где я обычно лежу без порток, глядя в небо.
Проведя весь вчерашний день в обустройстве и раздумьях о том, что забыто, дома и что утеряно в пути, и не помешает ли отсутствие важных предметов моему творчеству, я пошёл именно туда, в поля и леса Отчизны.
Притомившись, я заснул на берегу речки, размышляя о вещем и сущем. Бежали мимо муравьи - один, не в меру любознательный, подумал и укусил меня за палец, озадачился и побежал дальше. Прилетел жук-говноед, но убрался вон до поры до времени. Несколько раз я просыпался, ворочаясь в высокой траве, как
Жужжал шмель, паучок висел на своей паутинке, высматривая приближающуюся осень. Дворовый человек редко забредает в эти места, и я не боялся, что кто-то нарушит моё уединение. Лето, случайно продолжившееся в сентябрь, струило зной, но часы его были сочтены. Сухие жёсткие листья сыпались с берёз, как резаные купоны.
Затем я пошел на взгорок и, воздев руки к Ярилу, восславил русскую литературу, родной край и алфавит. Так, подпрыгивая на манер древних басурман-индейцев, проповедовал я urbi et orbi русское слово.
А потом заснул снова.
1 сентября
Покос, старики писатели. О том, что жива ещё русская литература.
С утра вышел на покос. Как и положено, сперва разулся и прогулялся по родной мураве. Помолился и пошел посолонь.
Природа теряла последние остатки солнечного тепла.
Простое, вековое русское занятие было в радость. Труд был сладок и приятен - коса-литовка пела, в голове рождались новые замыслы.
Самые удачные строчки за мной записывал Прохор, приставленный ко мне молодым графом.
Гроза набухала над лугом, пахло свежестью и радостным потом крестьянского труда.
За рощицей сели, притомившись, старики-писатели. Дым самосада стелился над полем, распугивая вялых комаров-карамор. Дело у писателей не ладилось: сказывались и немочь, и вчерашняя гульба в имении. Пляски с девками не пошли им впрок, и балалаечный звон, казалось, до сих пор стоял у них в ушах. Прохор смотрел на них с крестьянским презрением, а я - с жалостью.
Раньше прочих я скосил свой край, но не остановился: ведь приближался курьерский.
Сотня глаз смотрела на меня из окон, полсотни носов сплющились о стекла. Вся русская литература стояла за мной, и невозможно было посрамить её дурной работой. Пронёсся поезд - молчали желтые и синие вагоны, в зеленых плакали от радости и пели.
Прохор у меня за спиной делал озорные знаки проезжающим соглядатаям. Я цыкнул, и он, скорчив постную рожу, подал мне вышитый рушник.
Я остановился и обтёр лоб.
Печальный немец Карл Иванович привез мне на сивом мерине крынку молока и добрую краюху хлеба. Прочим писателям пришлось докашивать свой удел перед электричками. Да и то - приехал бы какой новомодный экспериментатор с сенокосилкой - и вовсе погнали бы его в тычки.
День клонился к закату; я - усталый, но довольный - вернулся в имение бодрым шагом. Да и то сказать, шёл так быстро, что бедный Прохор еле поспевал за мной, неся под мышкой кипу исписанной бумаги.