Птица на привязи

Виталь Фани

Но они так меня хотели, что всё-таки решили рискнуть. Поэтому я их, конечно, поненавидела еще дня три, но потом простила. Однако история с моими «вторыми родителями», которых я придумала, разрослась среди моих новых друзей уже настолько, что я не могла от нее избавиться.

#

Я перематываю кинопленку еще немного и вижу восход на берегу океана. Вот уж что терпеть не могу, так это описывать пейзажи! Ладно, почувствуйте, что пахнет сигарами и кубинским ромом. Какие еще штампы я могла усвоить, плавая в утробе?

Толпа

пестро одетых кубинцев на берегу грузит свои манатки-шмонатки на паром; босолапые мальчишки шныряют по берегу взад-вперед, выкрикивая что-то по-испански; малыши по-чаячьи мяукают; их дородные мамаши своими огромными руками собирают детей в кучу, на ходу кормя самых младших мячистой грудью. Тут же они расторопно отдают распоряжение паромщику, помогают мужьям грузить вещи, ругаются и плюют на песок. Какой-то парнишка, сидящий на берегу, смотрит вдаль на океан и поет заунывную песню по-испански. Рядом на песке лежит небольшой узелок. К ноге привязана веревка. На привязи, как щенок на поводке, сидит зеленый кубинский варанчик. (Блин, что за кино такое кровожадное – тут всё время мучают животных?) Варан тоже смотрит вдаль, словно готовится к долгой переправе…

Папа ошибся. Среди кубинской фауны мне родиться так и не довелось. Как раз в этом году кубинские власти, заключив с США соглашение, разрешили вторую волну эмиграции. За полгода тысячи и тысячи кубинцев переправились во Флориду.

И поэтому, кроме многодетных семей, на пароме оказались рядом добрые олигофрены, целующиеся гомики и загорелые зэки с художественными красотами, вытатуированными на их накачанных плечах.

Так, при помощи нескольких переправ, предприимчивая Куба избавилась от десятков тысяч преступников, ВИЧ-инфицированных, геев, а также пациентов психиатрических клиник.

Я вижу, как русские врачи заколачивают окна госпиталя. Мама – с большим уже животиком – и еще две женщины-врачи, без животиков, выходят из здания с чемоданами.

А мои родители избавились от необходимости рожать меня во влажном тропическом климате Кубы. Ведь городок, где они работали, совсем опустел, и им пришлось вернуться на Родину. Они и понятия не имели, куда возвращаются: зачали они меня в одной стране, а возвращались теперь в совершенно другую. Вот! Пожалуй, тут-то и начинается история моей двузначной неоднозначности…

Союз уже полгода как развалился, и в заметенном снегом Городе М. их ждала разруха, всплеск преступности и прочие прелести «лихих девяностых»… Сидели бы себе на своем безоблачном острове, раз уж поехали за Большим Солнцем.

С солнцем придется попрощаться. Папа берет у мамы чемоданы. Они едут в аэропорт.

#

Огромное океаническое пространство, над которым все еще восходит солнце. Земля остается где-то внизу. Затем совсем исчезает из виду – внизу простирается лишь водная гладь, на которой видны крохотные точки рыбацких лодок и тире кораблей и паромов.

Мама и папа и еще пять русских врачей летят в самолете. В иллюминаторе видна

лишь водная гладь.

Папа рассказывал, что я родилась в полдень по… его часам. Хотелось сказать, «по местному времени», но, увы, никакой местности под нами не было – только Атлантический океан. Хотя, если быть точной, когда-то она всё же была, – ха! – ну, до того, как затонула…

Бортпроводницы суетятся, русские врачи открывают свои сумки, достают белые халаты, быстро надевают их. Кто-то несет воду в чайнике, кто-то подносы и чистые полотенца. Ёнгидрид-твою-перекись! Неужели мне сейчас это покажут – собственное рождение?! Вот это кинотеатр – супердупергиперсверх!

И вот маму усаживают на кресло, на котором постелен пледик и полотенца, ноги кладут на сиденье рядом. Спиной она опирается о борт с иллюминатором. Папа заботливо подкладывает маме свернутую куртку под спину, чтобы было помягче. Мама охает и стонет. Я сижу в темноте и жду своего выхода в свет. Жду папиного сигнала.

Папа любит шутить, что, поскольку часов у атлантов в силу затонувшести не наблюдалось, то, значит, я родилась не только вне пространства, но и вне времени…

Папа принимает роды. Две женщины-врачи помогают ему.

– Иди-ка сюда, – зовёт меня папа. – Вот так, так… – приговаривает он, принимая меня на руки. – Яви-и-лась!

Руки у папы сухие, теплые и чуть пахнут спиртом. Мне не просто холодно, я в шоке – словно вынули вас из индийского прогретого воздуха и окунули в прорубь в крещенские морозы. Вокруг всё почему-то гудит: люди, улюлюкающие и поздравляющие друг друга, мотор самолета… Или он ревет, а не гудит? Да, точно, это не я реву, это он плачет.

– Ничего страшного, – гудит басом какой-то мужчина в белом халате. – Восьмимесячные тоже выживают. Иногда.

Предполагалось, что я появлюсь в России, но – вы ж знаете – я совсем не умею ждать… Мамино лицо – по-детски удивленное – всё покрыто бисеринками пота. Она смотрит на меня, потом на папу, словно не верит, что смогла сделать это. Что я явилась.

Уже прямо в самолете папа придумал мне странное имя, которое по-гречески значит «явление Божье». Еще со школы он увлекался греческим и латынью. И хоть мой папа жуткий атеист, а мама из исконно православной семьи (да еще и со священнической фамилией Беневоленские), – они прекрасно нашли общий язык. Имя было длинным, но звучало вполне как православное, на том и сошлись.

Папа с мамой молча «переговариваются». Папа улыбается маме, потом лишь глазами говорит: «Ты смогла». Мама отвечает ему одним взглядом: «МЫ смогли…»

* * *

Да, они всегда хорошо понимали друг друга. Знали, что хотят работать только вместе.

Я прокручиваю кинопленку вперед и вижу комнату с занавесками в гладиолусах. У двери стоят чемоданы. Мама и папа присаживаются «на дорожку», затем папа хлопает себя по колену: пора! Встает. За ним встает мама. Они одновременно вздыхают и берут чемоданы.