Птица не упадет

Смит Уилбур

— Конечно, было совершенно необходимо возобновить деятельность шахт. Ведь большую часть своей древесины ты продаешь золотым шахтам. У меня где-то есть точные данные. — Дирк рассмеялся. Зубы у него были превосходные и белые, голова большая, красивая, и солнце освещало его сзади, играя в кудрях, делая его еще более театрально великолепным. — Ты молодец, папочка. Никогда не упустишь хорошей возможности. Нельзя, чтобы банды ополоумевших красных мешали нашему бизнесу. Даже я в конечном счете завишу от золотых шахт.

Шон не мог заставить

себя ответить, его душил гнев. Он чувствовал себя замаранным и пристыженным.

— Это одно из многого, за что я в долгу перед тобой, — продолжал Дирк, небрежно поглядывая на отца с убийственно вежливой улыбкой. — Я твой наследник, я унаследовал от тебя способность распознать возможность и использовать ее. Помнишь, как ты учил меня ловить змею, прижать к земле и взять большим и указательным пальцами за шею?

Шон вдруг отчетливо вспомнил, как это было.

Бесстрашие ребенка пугало его даже тогда.

— Вижу, помнишь. — Дирк перестал улыбаться, и вместе с улыбкой исчезла вся легкость манер. — Столько мелочей, столько происшествий. Помнишь, как мы заблудились ночью — львы спугнули наших лошадей, и они убежали?

Шон вспомнил и этот случай. Они охотились в лесу мопани, и ребенок впервые оказался ночью за пределами безопасного лагеря и кольца фургонов. Небольшое приключение превратилось в кошмар; одну лошадь львы убили, остальные убежали, и им пришлось идти пятьдесят миль по сухому песчаному вельду и густому бушу.

— Ты научил меня отыскивать воду. Лужа в дупле дерева… я до сих пор чувствую вонь этой воды. Ты показал мне колодцы бушменов в пустыне: они высасывают воду через соломинку.

Все возвращалось, хотя Шон старался отогнать эти картины. На третий день они ошиблись и ушли в сторону, приняв одно сухое каменистое русло за другое и удаляясь в пустыню, навстречу неминуемой гибели.

— Я помню, как ты сделал из своего патронташа перевязь и нес меня на боку.

Когда ребенок ослабел, Шон нес его милю за милей, день за днем по сухому коварному песку. Когда наконец силы оставили и его, он нагнулся над ребенком, защищая его своим телом от солнца, собирал разбухшим языком последние капли слюны, вводил ее в потрескавшийся и почерневший рот Дирка и сохранял ему жизнь ровно столько, сколько нужно было.

— Когда наконец пришел Мбежане, ты заплакал.

Убежавшая лошадь вернулась в лагерь, на боку у нее были следы львиных когтей. Старый зулус, сам больной малярией, оседлал серую лошадь и повел в поводу другую, вьючную. Он прошел по следу до лагеря, на который напали львы, потом взял след мужчины и ребенка и четыре дня шел за ними.

Когда он их нашел, они лежали на песке под солнцем, прижавшись друг к другу, и ждали смерти.

— Тогда единственный раз в жизни я видел, как ты плачешь, — негромко сказал Дирк. — Но думал ли ты, как часто заставлял плакать меня?

Шон не хотел больше слушать. Не хотел, чтобы ему напоминали о красивом, упрямом, необузданном и любимом ребенке, которому

он был и отцом, и матерью, но коварный голос Дирка продолжал держать его в паутине памяти, из которой он не мог вырваться.

— Ты знал, как я восхищался тобой? Ты был основой моей жизни, я повторял каждое твое движение, старался стать тобой.

Шон покачал головой, пытаясь отказаться, опровергнуть.

— Да, я пытался стать тобой. Наверно, мне это удалось.

— Нет. — Голос Шона звучал сдавленно и хрипло.

— Может, поэтому ты и отверг меня, — продолжал Дирк. — Ты видел во мне свое отражение и не сумел заставить себя принять это. Поэтому ты прогнал меня и заставил плакать.

Боже, нет, это не так. Все было совсем не так.

Дирк развернул лошадь, так что ногой коснулся Шона.

— Отец, мы с тобой одна личность, мы одно целое. Почему ты не признаешь, что я — это ты, ведь я порожден тобой, ты меня учил, ты меня сформировал?

— Дирк, — начал Шон, но не нашел слов. Все его существо до самых корней было потрясено.

— Неужели ты не понимаешь — все, что я делал, я делал для тебя? Не только в детстве. И в юности, и в зрелости. Ты никогда не задумывался, почему я вернулся в Ледибург, когда мог бы отправиться куда угодно — в Лондон, Париж, Нью-Йорк, все было для меня открыто? Но я вернулся сюда. Почему, отец, почему же я это сделал?

Шон покачал головой, не в силах ответить; он смотрел на этого прекрасного незнакомца и чувствовал его жизненную силу и тревожащее властное воздействие.

— Я вернулся, потому что ты здесь.

Они долго молчали, глядя друг другу в глаза, с напряжением воли, в вихре чувств.

Шон чувствовал, как тает его решимость. Он медленно запутывался в сети, которую плел вокруг него Дирк. Он тронул лошадь, заставляя ее повернуться, разрывая физический контакт с Дирком, но Дирк безжалостно продолжал:

— В знак своей любви, любви, которая выдержала все твои обиды, все твое пренебрежение, все удары, которые ты мне наносил, в знак этой любви я пришел к тебе сейчас и протягиваю тебе руку. Стань снова моим отцом, позволь быть твоим сыном. Объединим наши состояния и создадим империю. Вот наша земля, зрелая, готовая к тому, чтобы мы ее взяли. — Дирк протянул ладонью вверх руку с вытянутыми пальцами. — Вот моя рука, отец, — уговаривал он. — Ничто не остановит нас. Вместе мы покорим весь мир, станем богами.

— Дирк. — Шон обрел голос, вырвавшись из колец, которыми оплетал его Дирк. — Я знал многих людей, и ни один из них не был законченным злодеем или ангелом. Все состоят из сочетания двух сил: добра и зла. А потом я узнал тебя. Ты единственный человек, состоящий только из зла, не смягченного ни малейшей каплей добра. Когда наконец я вынужден был признать это, я отвернулся от тебя.

— Отец.

— Не называй меня так. Ты мне не сын и никогда им не будешь.

— Но перед нами огромное богатство, одно из величайших в мире.