Птица счастья

Москалёва Тамара

Старшина чертыхался:

– Прихожу к ним, а они сидят там, развалились, рожи красные: «Чё, мудак, за обмундированием явился?» Я – им: «Ага! Ребята совсем обносились – рваньё одно». А этот… интендант сраный с поросячьей мордой: «А на хрена? Там же всё равно вас всех поубивают! – и хохочет, как сволочь последняя: – Гляди-ка, обмундирование ему…» Ну терпеть дальше уже невмоготу, я выхватываю гранату, руки трясутся со злости: «Ну, мать вашу! Щас всех вас отправлю на тот свет!» Испугались: «Да не бзди, счас получишь! Уж и пошутить нельзя… нервный какой. На, вот, расписывайся». – Вот же тыловые крысы. Их бы хоть на пять минут к нам сюда, на передовую!»

Приходилось… всё приходилось Расиму: санитаром раненых с поля боя волок да их оружие впридачу,

убитых бойцов хоронил. Похоронил и очкастого Федьку – погиб в битве за деревню. «Да чё же это я, тварь равнодушная, ничего у Федьки-то не спросил!» – ругал себя Нацмен последними словами. У мёртвого Федьки искал медальон с адресом – не нашёл. Видать, как и многие, боялся Федька притянуть смерть медальоном! «Может, ложка…» И ложку не нашёл. Расимка тоже медальон не носит. Он на ложке, как и многие, адрес накарябал да ложку за голенище всякий раз и закладывает. Только одно знал Расим, что Фёдор на гражданке известным баскетболистом был.

Да… Много хоронить пришлось… Порою, освобождая путь для быстрого наступательного марша Красной Армии, приходилось стаскивать с дороги и своих и немцев и наспех предавать земле в общих могильных ямах и тех и других. Земля-то-матушка, она же – одна на всех! Всех принимает.

Батальон каждые четыре месяца менялся почти полностью. Убитые, раненые… сошедшие с ума, умершие от разрыва сердца, цинги и туберкулёза. Оставались единицы… Не успевали досчитываться товарищей – их уносила свинцовая буря. Сегодня днём, к примеру, приняли с «большой земли» пополнение, а к утру многих из них уже нет в живых. Война…

И всё время Расимка-Нацмен сапожничал! Да уж, с обувью возиться ему – сам Бог велел! Ведь он когда-то до войны занимался этим ремеслом. А на фронте сапожнику – почёт и уваженье! Сколько километров протопали бойцы за годы войны – не счесть! А сколько валенок, ботинок и сапог развалилось тоже не сосчитать. От носков до каблуков подошвы отставали начисто – «каши просили». Что делать? Пока обувку подвезут, пока раздадут… А война-то не ждёт, километры мерять надо! Ну и напихивали бойцы этакие стельки из пучков сена ли соломы между портянками и подмётками. Подошвы проволокой подвязывали к верху ботинок. После такого сооружения многие солдаты подхватывали простуду, а на ногах вспухали кровавые мозоли-пузыри. Вот и повоюй в таком виде! Ну Расимка и раздобыл немудрёные сапожные снасти, всюду их с собою таскал. Дратву в посылках Даша отправляла.

В часы затишья располагались бойцы где-нибудь в подходящем месте и занимались кто-чем. – Одни читали, письма писали. Другие крутили замызганный патефон с двумя пластинками: «Ах, эти чёрные глаза меня пленили…» Третьи чинили драные штаны, гимнастёрки и шинели. Расимка-Нацмен поудобнее садился на какой-нибудь ящик, закладывал себе в рот горсточку берёзовых гвоздочков и, напевая под нос свою татарскую песенку, одну за одной вынимал изо рта эти шпильки и ровненько с настроением вколачивал их в подмётку. Где-то далеко слышна канонада, видны дым и всполохи огня, а он выпьет спирточку для настроения и, знай себе, поёт да постукивает молоточком или орудует крючком и дратвой!

Сколько валенок, ботинок и сапог подбил-починил! Сколько ног солдатских от мозолей и ссадин уберёг из-за разбитой обувки. Скольких бойцов от простуд и болезней спас! Да, обувь на войне – важный пункт. Без еды солдат обойдётся несколько дней, а вот без обуви… какой он воин? И Расим всё это хорошо понимал. А на привалах он письма своей Даше писал, играл на губной гармошке и пел по-татарски про любовь, про красавицу-жену, про сынков-близнецов-богатырей, которых пока ещё не видел! Пел про скорую победу и обязательную встречу.

* * *

А на фронте всякое бывало: смешное и не очень. Уже и есть, что вспомнить!

Первые дни фронтовой службы. Ночь. Расимка – на ответственном посту: охраняет склады боеприпасов, что стоят вдоль дороги за высоким забором с колючей проволокой. Напротив – канализационная канава с бетонными рёбрами.

Поперёк канавы – труба с полметра в диаметре. Труба служит мостиком для перехода с одной стороны дороги на другую. Тут же – караулка часового-Расимки. Белые отблески и пунктиры по чёрному небу: шарят прожекторы, летят трассирующие пули. Вдали слышны взрывы снарядов. Захватывающее зрелище! Нацмен как в гипнозе, раскрыв рот, любуется смертоносной красотою на куполе чёрного неба… Вдруг где-то совсем рядом, с бешеной силой грохнул взрыв! Расимка, напрочь забыл, что он – часовой! Сиганул со своего поста и пулей влетел в трубу-«мостик»! На полпути парень заклинился: ни взад, ни вперёд: трубу сто лет не прочищали! Чего там только не было! – Тряпки, бумага, камни, вёдра, кирпичи, колючая проволока… Расим чуть перевёл дыхание, и… до него дошло: он же бросил пост! Боже! Что он наделал? Это же трибунал! Вдруг обнаружили? Срочно – на поверхность! Тык-мык… никак! «Вот это втиснулся!» Полная закупорка! К тому же в парня насмерть вцепилась колючая проволока. Страх опутал Расимку! Но, «нет! не возьмёшь!» – заорал он и, что есть силы, стал продираться к выходу. Он толчками продвигался вперёд: в кровь исцарапался иголками ржавой проволоки, подрал шинель, и весь чумазый, как с поля битвы, всё же успел до проверки вылезти из трубы.

* * *

Красная Армия наступала. Шли тяжёлые бои. Далеко окрест разносились орудийные выстрелы. Смертоносный рокот снарядов то нарастал, то удалялся. Высоко в небо взлетали фонтаны бурого огня и земли. Чёрным дымом заволакивало небо, и не было видно раскуроченной дороги и машин, спешно подвозивших к линии фронта боеприпасы.

И однажды в промежутке между выстрелами в непривычной тишине Расима срочно вызвали в штаб полка. Его встретил высокий сухощавый полковник.

– На минном поле застряли наши раненные разведчики с ценными сведениями, – хриплым голосом начал полковник. – Приказываю: выбрать десятка полтора-два крепких бойцов из новоприбывших, вынести раненую разведку с поля и доставить в штаб. Но это не всё. – Командир сделал паузу подошёл к Расиму внимательно посмотрел на него усталыми воспалёнными глазами. – Но это ещё не всё. Поскольку ты… – полковник бросил взгляд в окно и осёкся на полуслове. Лицо его побагровело, он тяжело задышал: «собачьи выродки… своими бы руками… пас-скуды…», брезгливо сплюнул и заиграл желваками. Расим тоже покосился на окно и увидел молодого бойца-конвоира и двух пленных немцев, опустивших головы и еле передвигающих ногами, обросших и грязных. Расим прекрасно понял реакцию командира, он слышал, что в первые же дни войны фашисты, заняв родной посёлок полковника, изнасиловали его молодую жену, повесили отца-инвалида и мать, а всех сельчан от мала до велика согнали в сарай и сожгли. От села остался только пепел.

Успокоившись, командир продолжал: – Поскольку ты – парень грамотный, необходимо выяснить и нанести на карту огневые точки противника. Задача ясна?

– Так точно!

Группа Расима по-быстрому из лапчатых веток и кусков бечёвки соорудила болотоступы и вышла на задание. Одолела неглубокую речку, осторожными тропами перебралась по топкому болоту и оказалась у минного поля… И это чудо! – Все остались живы, как говорят: Бог миловал! Раненые переправлены, огневые точки отмечены. Приказ был выполнен без потерь. За эту операцию Расим получил медаль «За отвагу».

Дни шли за днями. Война продолжалась.

А в тылу

Тыл работал напряжённо для фронта, для победы! Приятели Нацмена-Расимки оставались в Троицке.

Вилен прошёл ускоренное обучение и был отправлен ветеринаром на конезавод в село по соседству – сортировал и готовил лошадей к фронту. Приболевших лечил, ставил на подкормку, чистил конюшни.

Захар ремонтировал и изготавливал детали оборудования, прибывающего с прифронтовых районов страны. После смены три раза в неделю на конезаводе подковывал военнообязанных лошадей, которых отбирал Вилен для фронта.