Птица солнца
Шрифт:
– Она не жаловалась на боли в груди или на трудности с дыханием?
– Нет. – Танит заинтересовалась. – А почему ты спрашиваешь?
– Я добавил в вино звездные брызги, – объяснил Хай. – Но не хочу, чтобы ее сон стал вечным.
Улыбка Танит вспыхнула, озарив ее зеленые глаза и сверкающие зубы.
– О божественный, как ты мудр! – Она захлопала в ладоши. Этот детский жест всегда трогал Хая до глубины души.
– Сколько капель? – спросила Танит.
– Четыре, – признался Хай.
– Чуть больше ей бы не
Старая жрица кивала и улыбалась, словно понимала каждое слово. Хай некоторое время смотрел на нее, потом поборол искушение.
– Нет, – сказал он. – Четырех достаточно. – И встал перед жрицей. Сморщенное обезьянье личико расплылось в широкой беззубой улыбке, жрица протянула к чаше костлявые худые руки со старческими пятнами и набухшими синими венами.
– У тебя доброе сердце, угодный Баалу, – пропела она.
Они сели перед жрицей и, беседуя, с беспокойством поглядывали на нее. Старуха наслаждалась, прихлебывая вино и полоща им рот, прежде чем проглотить питье, а потом облизать беззубые десны.
– С тех пор как мы расстались, я много думал о том, что произошло между нами, – признался Хай, не глядя на Танит.
– Я ни о чем другом не думала.
– Как человек, посвятивший жизнь служению богам, я беспокоился, что согрешил против них, – сказал ей Хай.
– Разве может быть грехом то, что дает столько радости и счастья?
– Я просил богов испытать меня, рассудить, грех ли это. – Хай по-прежнему не смотрел на нее, но Танит пристально взглянула на него и резко спросила:
– Ты без нужды подвергал себя опасности?
– Суд был честным… я не обманывал богов. – Хай хотел, чтобы она поняла, но она уже сделал это слишком хорошо.
– Запрещаю тебе эти ваши мужские глупости! Страшно подумать, какие безумства вы могли творить вдали от города. – Танит рассердилась.
– Это было необходимо. Боги должны были получить возможность показать свой гнев.
– Они вполне могут выказать гнев посредством удара молнии или повалив дерево! Не смей толкать их на убийство!
– Танит, позволь мне…
– Я вижу, мой господин, что в будущем за вами нужно присматривать строже. Мне нужен возлюбленный, а не герой.
– Но, Танит, ответ богов был благоприятным. Теперь нам не нужно терзаться виной.
– Я никогда не чувствовала себя виноватой, ни раньше, ни теперь. Но, божественный, если ты еще раз без надобности рискнешь жизнью, я так рассержусь, что даже боги побледнеют.
Хай в насмешливой печали покачал головой.
– Ох, Танит, что бы я делал без тебя? – И ее строгое выражение смягчилось.
– Мой господин, этого не будет никогда.
В этот миг пустая чаша выскользнула из пальцев старой жрицы и покатилась по глиняному полу. Покружившись, чаша остановилась, а жрица с довольным вздохом свалилась ничком. Хай подхватил
Хай выпрямился. Танит стояла рядом с ним. Они повернулись друг к другу и обнялись, медленно и осторожно сближаясь. Губы ее были прохладными и крепкими. Мягкие волосы коснулись его щек, тело девушки прижалось к нему.
– Танит, – прошептал он. – О Танит, как много мне нужно тебе сказать!
– Мой господин, я не слышала голоса прекраснее твоего. Во всех четырех царствах прославляют твои ум и мудрость… но, пожалуйста, сейчас помолчи.
Танит мягко выскользнула из его объятий, взяла за руку и вывела из комнаты.
За следующие месяцы компаньонка Танит привыкла к вину Хая. На пирах в храме она имела обыкновение поносить вино, которое выставляла верховная жрица, сравнивая его с вином Хая. И неизменно заканчивала похвалой самому жрецу.
– Замечательный человек! – говорила она во всеуслышание. – Никаких глупостей, как у остальных. Я вам рассказывала о Растафе Бен-Амоне, верховном жреце в правление сорок четвертого Великого Льва, когда я была храмовой ученицей? Ну и хлебнули мы с ним! – Ее старые глаза туманились, изо рта вытекала слюна. – Пьяница! – объявляла она с видом возмущенной добродетели. – Драчун! Ну и остальное. – Айна кивала. – Ужасный человек. – И она добродушно улыбалась своим древним воспоминаниям.
Кожаная труба с замазанными смолой сочленениями выталкивала из своих недр воздух, как вздохи умирающего динозавра. Нагнетаемый большими мехами с поверхности, здесь, на глубине в семьдесят футов, он почти утрачивал свою свежесть.
Тимон прислонился к мокрой поверхности скалы, прижавшись лицом к шлангу, чтобы вдохнуть жалкий ручеек свежего воздуха в пропахшей серой адской духоте шахты. Он страшно исхудал, под черной кожей отчетливо проступали все ребра, очерчивались все сухожилия. Голова раба походила на череп, с плоскими костями-щеками и ямами глазниц, в которых пылал огонь неукротимого духа.
Весь жир, вся лишняя плоть сгорели в жаре и непрерывной работе. Сквозь поры кожи выступала влага, подчеркивая шрамы, пересекавшие спину и охватывавшие грудную клетку, давно зажившие, превратившиеся в толстые рубцы на руках и ногах; свежие розовые шрамы, шрамы, покрытые струпьями; шрамы, из которых сочилась жидкость. Цепи болтались на его шее, висели на ногах и руках. Они натерли широкие мозоли – эти следы рабства он сохранит до конца жизни.
Тимон дышал. Грудная клетка ходила ходуном, расправляясь и опадая. Вокруг клубился дым, затемняя огонь лампы. Жар одурял, скала все еще тускло краснела, хотя костры уже превратились в груды пепла.