Птица Зу
Шрифт:
Милиционер Саша в два часа ночи стучал наганом в дверь ресторана на Рижской, требуя водки. Дверь не открывали. Тогда он начал взводить курок. Я его еле остановил.
— Иди вперед, как будто я тебя арестовал.
Я-то трезвый, а он совсем пьяный.
Таксист Леня мог работать кем угодно. Однажды сбил старушку и попал в тюрьму на два года. Пока сидел, жена подала на развод. Могли выпустить "на поруки", но из-за развода пришлось лишний год сидеть. Вся «зона» писала письмо жене, чтоб не разводилась. Вышел, опять пришел в таксопарк. Дали комод, стулья. До тюрьмы получал 600 рублей,
Журналист Гриша мечтал стать писателем и поехал в командировку на Юг. Впереди в самолете был салон первого класса. Гриша немного завидовал и в то время презирал. На Юге все прыгали в воду с большого камня, а он так и не смог. Обратно Гриша купил билет первого класса, развалился в кресле, пил «Ркацетели» и все поглядывал назад за перегородку.
— Никогда никого не ругай!
Большой дом блоки сорок на двести сорок двадцать семь штук четыре колотых шесть миллионов триста пятьдесят тысяч купить видеомагнитофон.
Сопричастность, сползающий лоск, моя защита и моя сила, мозг и душа, я встал утром. Было чудесное утро, спокойное, чуть дрожащее. Я все сделал хорошо: убрал в комнате, позавтракал, сел читать на воздухе. Книга была замечательная! Откладывал часто книгу, думал, потом смотрел на удивительный лес и вдруг решил: хватит, надо заняться делом.
— У молодого человека удивительное лицо с любопытством и маленькими глазами.
— Как у зверька?
— Как у зверька.
Когда в сером свете дня блистают клавиши машинки, кто-то прикуривает сигарету от дорогой зажигалки, и толпа выходит на улицу. Красиво, когда красная кожа, а рядом черное дерево. Красиво, если только свет не слишком яркий, смять билет в руке и бросить его на пол. Он мне больше не нужен. Не нужен, и все тут. Я опять один.
— У Егора появилась дурацкая привычка во всех целиться и стрелять. Пьяный — пиф-паф, собачка — пиф-паф…
— А Ленка сама меняла ручку у окна, Я помог прикрутить, она погладила ее рукой и сказала: "Эта, конечно, тоже такая страшная".
— А я пошел в туалет, взял с собой обрывок «Огонька». Там коротенькое стихотворение про тишину. Какой-то киргиз написал. "Сонно бродит в поле детская улыбка". Такой конец. Ну, и киргиз! И про себя я тоже подумал, значит, что-то еще умею, что-то понимаю.
Видно, конец бабьего лета. С утра дождь, за бугром у реки и возле леса по краям поля густой туман. Градусов 10–12. Листья почти все упали, но кое-где есть. Издалека лес темно-зеленый — почти черные сосны и ели — и по этому фону мазками бледно-желтая худоба. Надо сидеть дома, а я вышел на улицу. Жена идет с синим ведром, сын на велосипеде, за ними кот — собирают в поле конские яблоки. Остров кустарника с мелкой ольхой, как корабль. По колено в сером ходят две лошади, подступают слезы, не пойму, отчего. Хорошо или не очень. От вчерашнего дня откликается большой глубиной. Утром, когда дети уходят в школу, на улице кромешная темнота и семь часов.
Не столь важно, было, не было, по насту путаные собачьи следы, если случилось в тебе, значит, было, появились мыши, собаки их ловят, а в морозы все передохли. Маленькие, черные, быстро бегающие. Кот тоже поймал. Дикий зверь! Жена видела снегиря, говорит, тот тоже дикий. Я согласен. Хрущовка. Мурцовка. Бормотуха. Дина Мартоновна. Завтра — три сюжета. Официант повесился. Орангутанг. Зубной техник. Лег спать,
— Все правильно, это слабость
— Плохи дела, ни лука, ни редиски…
— Счас битон, железо, битон. Вместо цветов бетоны валяются.
Сначала не верил, махнул рукой: обнаружить себя со смыслом, перестанешь отбрасывать. Объяснил, а говорят, что не такой плохой. Весь этот город между луной и солнцем сквозь сеть проводов и троллейбусных линий вверх. Больная женщина усталая. Выливается тяжело и, может быть, изначально: в спорах с мужчинами, в существовании. Многое тревожит, потому что перестала тревожиться. Но кроме нее, кто-то еще потихоньку выходит по ночам на кухню и пьет спирт. Ее имя. Домой с работы, понимание. Он чужой, что ли? Объяснить, договориться… Дальше. Она пьет много, рюмку за рюмкой, видит вкусную еду, но ничего не получается. Он бормочет что-то свое, пытается увести девочку, девочка смотрит, включает магнитофон, крутит пальцем у виска. Мать. Он незнакомо наклоняется, трогает и думает: "Унесу все домой".
— Два дня бегал за молоком, не мог купить, а у меня бабушка лежит больная, ей молоко надо обязательно.
И чего я бодрюсь? Ведь, можно не притворяться среди голых людей. Можно ли?
— Без стакана, сейчас, ничего не обходится. До десяти ходят-бродят туда-сюда, к одиннадцати, вроде, зашевелились, разговоры пошли. А после обеда — вое, конец, некому работать!
Неужели мудрость в сознательном и непременном? В широком понимании? Вероятность самокомпенсации, как тысячи жизней, простертых повсюду. Накрой бутылку стаканом и иди!
— Пенфилов?!
— Здесь!
Ну, вот и начался день. Не из чего не состоящий, ровный мелкий снег. Пусто глазу, рыжие сугробы, снегоуборочная машина вспоминается с трудом, иногда кажется странной жидкая масса. Что-то надо вспомнить. А, мазь Вишневского! Холестерин, сосуды, туда-сюда. Сесть и записывать все мысли подряд, но почему-то нет времени. Ну, что ж, личное дело каждого. Проходят, уходят, а тело меняется не так быстро. Другие манеры, условности, думайте, привлекайте, будете привлекать, придем, делайте вид, сопьемся. Ничтожные петли! А вчера была операция, и дали укол. Когда было можно, всегда давали укол, потому что не было правой ноги. Я видел его дней через десять. Он улыбнулся один раз. Минуты отчаянья. Мечтаю ударить старика. Первородность, первобытность, необузданность. Резкий северный ветер, промозглый сквозняк и солнце. Высоко, но — солнце!
На грядке еще вовсю растет петрушка, даже укроп вылез в нескольких местах. Утром все в инее, но дома тепло, хотя ветер в мою сторону. Только по ночам сечет. Хочу пойти в деревню попросить ребят подрядиться получше засыпать завалинку, а Гена пусть делает антенну. Вчера вечером на востоке огромная желтая луна из-за леса, на западе красное солнце. Ночь очень светлая, и утром тоже серо-синими мазками свет. Ощущение зимнего дня. Как это бывало страшно, такие серо-синие безнадежные дни в отчаянные моменты юности. Как будто гнет к земле! Теперь такой день просто предвещает зиму, и никаких надежд. Первые снежники полетели, а я все тренируюсь молчать. Чего я ерепенюсь? Дело-то к концу пошло.