Птичий путь
Шрифт:
– А что это такое? Я не знаю…
– И хорошо бы никогда не узнать… Это полное смирение воли и чувств, когда человек начинает обрастать шерстью. Я и сама умею шить такие рубашки…
Ее отчаяние передалось и Сколоту – через горячие ладони.
– Что же делать? – на минуту растерялся он. – Может, попросить Стратига?.. Или нет, поставить ему условия!
– И слушать не станет. Он всего лишь исполняет священную волю Валькирий…
И вдруг руки ее захолодели, пальцы расслабились, и он ощутил пустоту.
– Где ты? – Сколот хватал пустое пространство. – Надо что-то придумать. Сейчас
– Выхода нет, есть выбор, – донесся ее ледяной голос. – Как ты скажешь, так и сделаю. Спасти свои космы и снова бежать к изгоям или же повиниться и предстать перед судом…
– Спасти космы! – воскликнул он и долго слушал тишину.
Наконец из подвала послышался обреченный вздох:
– Добро, ты сказал слово. Теперь выпусти меня.
Сколот выхватил из кармана капсулу с топливом, наугад извлек гранулу и положил на крестовину сочлененных прутьев решетки.
– Закрой глаза, – попросил он.
– Зачем?
– Без привычки может ослепить в темноте. Свет будет яркий, все равно что смотреть на солнце в зените.
– Ничего, мне любопытно…
Он запалил соларис, стоя на коленях, заслонил распахнутой курткой огонь и уставился в узкий проем оконца. И опять показалось, там засветились глубокие, изумрудные глаза…
Наверное, Дева и впрямь наблюдала за горением, поскольку с первыми каплями расплавленного металла, искристо павшими на каменный откос подоконника, спросила:
– Это и есть соларис?
– Мне удалось синтезировать солнечное излучение, – сдержанно похвастался Сколот.
– Значит, ты тоже пришел искушать изгоев, – вдруг заключила она, когда толстый железный прут уже истекал искристым тяжелым ручьем.
– Почему? – с вызовом спросил он. – Я всего лишь научился управлять материями. И принес топливо будущего!
– Ты принес забытую мечту человечества. – Голос ее зазвучал жестко. – А это великое искушение. Вокруг тебя возникнет свара, голодные изгои застучат ложками. Берегись, Сколот!
Он еще пытался рассмотреть ее сквозь слепящее свечение расплавляемого, кипящего железа, но увидел лишь ладони, которые пленница протягивала к свету.
– Странный огонь, – задумчиво произнесла она. – Даже рук не согреть…
Сколот отгреб от стены сухие листья и старый малинник – металл лился на землю.
– Потому что лучистое тепло поглощается сталью.
– Но запах очень знакомый! Как в весеннем лесу после первой грозы…
– Это выделяются инертный кислород и озон, – между делом объяснил он. – А мне казалось, Валькирии обладают абсолютной волей и властью. И их невозможно пленить, например заточить в темницу…
– Но я Дева, – отозвалась она, видимо зачарованно взирая на струящееся железо. – И стану Валькирией, когда отыщу своего избранника. А сестры вручат мне меч… Если прежде не отрежут космы.
Железная крестовина в оконце истаяла, словно воск, и стекла на землю, возле стены флигеля. Сколот погасил недогоревшее зерно солариса, бережно спрятал в капсулу.
– Погоди, пусть остынет, – предупредил он. – Иначе загорится одежда.
От красной лепешки на холодной земле вспыхнула былинка сухого малинника – он затоптал огонь ботинком. И в следующий миг пожалел, что сделал это: после яркого света ночь
А пленница тем временем и впрямь как ящерица стремительно выскользнула из освобожденного оконного проема, и Сколот смог различить лишь очертания ее фигуры и насыщенную драгоценную зелень светящихся глаз. Одежда на ней дымилась, пахло жженой тряпкой, но она не обращала внимания – проворно вскочила на ноги.
Видимо, космы были убраны под тугую повязку, охватывающую голову до бровей. Он потянулся руками, чтобы сбить с ее плеча тлеющий огонь, но Дева уже оказалась за спиной.
– Ты горишь!
– Дождик потушит.
– Постой! – вспомнил он. – Я же хотел тебе спеть!
– Мы еще встретимся, – торопливо пообещала она. – Я скоро приду к тебе, Сколот! И наслушаюсь твоих песен… А сейчас мне пора!
Через мгновение ее неясный профиль растворился в темном парке и осталась лишь мерцающая точка – тлеющее пятно на плече. Секундой позже и оно погасло…
Сколот машинально сделал несколько шагов за ней, волоча гитару, и услышал шепот из темноты:
– А если не приду – значит, меня лишили не только волос…
– Как тебя зовут? Скажи имя!
– Я снова Белая Ящерица!..
На рассвете Сколота застигли на месте преступления, возле подвального окна флигеля, и он даже не подумал скрываться или как-то отвести от себя подозрения. Он сидел на земле, привалясь спиной к стене, счастливый, бесшабашный и блаженный, теребил гитарные струны и улыбался.
– Говорила тебе, сударь, не балуй с огнем. – Валга позвенела у него над ухом связкой ключей.
Сколот встал перед престарелой Дарой из уважения, но и не собирался отвечать – стоял и улыбался.
– Перед государем отчитаешься! – пригрозила ключница и ушла.
Он поднялся в свою каморку на чердаке и, совершенно не ощущая холода, сначала растянулся на музейном скрипучем диванчике, но уснуть не смог. В груди и голове, словно расплавленный металл, переливался поток обжигающего, бездумного восторга, требующего формы, воплощения, и тогда, спохватившись, он снова взялся за гитару.
Это был подарок Авеги, который приносил ему Соль с реки Ганга. Знающий Пути уверял, что гитара настоящая, сделанная потомственными индийскими мастерами. Сколот никогда в этом не сомневался, пока однажды, любуясь инструментом, не обнаружил внутри крохотный лейбл на английском – «Made in China». И все равно гитара звучала сильно, сочно, а самое главное – почти не расстраивалась от перепадов температуры, долгой переноски и не совсем бережного обращения, что было важно для всякого странствующего менестреля. Однако особым, можно сказать, чудесным качеством подарка Авеги Сколот считал его иное свойство: звучание, ритм, мелодия, а потом и слова возникали сами собой, в зависимости от состояния духа. Он не писал песен, как это обыкновенно делают композиторы; он начинал просто трогать струны, играть, отпустив воображение на волю, и все рождалось само собой, ибо материя звука, как и всякая иная, обретала гармонию в соитии с чувствами. Потому иногда он не мог повторить того, что пел еще недавно, и это лишало его творчество всякого профессионализма.