Птичка польку танцевала
Шрифт:
Тишина в зале взорвалась.
– Браво!
Огромную сцену завалили цветами. Среди зрителей был один человек – он не аплодировал, не кричал и при этом не сводил глаз с Пекарской. Мужчина и раньше приходил на ее спектакли. Его лицо выделялось даже среди собравшейся в зале элиты. Анна помнила эти умные внимательные глаза. Кто он? Она подумала о письме, которое до сих пор лежало на столике в ее гримерной.
Построенные из шлакобетонных блоков, корпуса жилищного кооператива «Труженик искусства» были совсем неказистые.
Зато на углу, где переулки встречались и где прежде была церковь святого Пимена, недавно появился дом с барельефами. Церковь взорвали, освобождая для него место.
Уже лишенная колоколов, крестов и всех своих сокровищ, она взлетела к небу, чтобы упасть на землю грудой обломков. Земля охнула, а в ближайшем доме при взрыве разбились стекла.
Бедный старый Пимен – один из сотен разрушенных московских храмов. Его крестные ходы, его маленький погост, пыльный палисадник с пышным тополем, его иконы и молитвенные шепоты остались только в памяти старожилов.
В новом доме с барельефами поселили работников Октябрьского райсовета. Повезло же людям. Но «Труженики искусства» никому не завидовали, потому что им, актерам, было уютно и в своем скромном мире. В строении номер три в полуподвале находился их клуб, и они часто спускались в свое подполье, чтобы провести там время с друзьями.
Клуб был с низкими потолками и крошечной эстрадой. Отделенные невысокими перегородками столы назывались ложами, но уединенности эти ложи не давали. Все гости слышали друг друга. Кто-то негромко наигрывал на пианино. В бильярдной было накурено, оттуда раздавались щелкающие удары кия. За одной перегородкой звучали аккорды гитары и пел известный всей стране баритон. Среди своих и под водочку у него выходило душевнее, чем на большой сцене.
За другой перегородкой обедала компания завсегдатаев: Пекарская, ведущие актеры ТОЗК – Дорф, Бродин, Полотов. С ними сидел писатель Женя Иванов, тот самый, вместе с Рифом придумавший пьесу про цирк. Хотя по-настоящему знаменитыми друзей сделала не пьеса, а их роман про стулья с бриллиантами. Книга вышла уже пятью тиражами.
Пекарская и Дорф, не отстраняясь от общего разговора, играли в шахматы на портативной доске Анны. Дорф сделал ход крошечной резиновой пешкой, осторожно перенеся ее своими толстыми пальцами.
– У нас в клубе до вашего появления, Анна Георгиевна, главными видами спорта были бильярд и бридж.
– Все правильно. Шахматы это игра знати, – сказал Полотов. – Что за гениальный политический ход – превратить игру буржуев в игру для народа!
– Не было у той знати полета фантазии. До междупланетного шахматного конгресса не додумались, – улыбнулась Анна, обращаясь в особенности к Иванову, который уже давно привык, что его с Рифом сатирический роман растаскивают на цитаты.
Друзья Анны были избалованы вниманием, но в своем кругу общались на равных. В тот день за столом собрались не
Особенно чувствовалось отсутствие серьезно заболевшего Рифа. Без него писатель Иванов выглядел сиротой, хотя и явился в новом костюме и невероятном галстуке в голубую и белую клетку, который он привез из Америки.
Чтобы подбодрить приятелей, Бродин стал рассказывать смешную историю о своем рассеянном директоре.
– Увидел меня в дивертисменте на чужой сцене и не узнал, представляете? Пригласил в свой театр. Совершенно забыл, что я у него в театре и служу…
К их столу подошел Трубка или, если в глаза – администратор Лев Соломонович. Его шкиперская борода была черна, как уголь, в руке он держал неизменную курительную трубку с серебряной насечкой в виде собачьей головы. Именно он заведовал этим уютным подвальным хозяйством.
– Вам, как всегда, сто пятьдесят? Только сто грамм? Вы не заболели? А закуска? Как обычно?
Послав заказ на кухню, администратор присел за их стол. Он достал кисет, медленно набил свою трубку, потом, сделав глубокий вдох, раскурил ее. Это было частью установленного ритуала. Пока с кухни неслись аппетитные запахи, Лев Соломонович душевно обогревал гостей, заодно окуривая их своим табаком. Но каждый помнил, что за гостеприимным фасадом администратора находится человек, который одним взглядом удерживает в страхе и своих работников, и загулявших гостей.
Трубка поднялся из-за стола.
– На днях переезжаем на Страстной. Так что скоро жду вас на нашей летней веранде. А Воротниковский переулок – прощай, до осени.
Он произносил Воротниковский как коренной москвич, с ударением на втором «о».
Трубка отошел, а Бродин, вытаращив свои и без того выпуклые голубые глаза, дорассказал историю про рассеянного директора.
– Представьте, два раза принял меня на одну и ту же работу. В результате я оказался с двумя отдельными окладами! «Причитающиеся мне» несколько месяцев получал.
– Яша, это надо записать, – деловито прервал друга Дорф. Именно так рождались их знаменитые сценки.
– Уже записано, – быстро ответил Бродин. – И скоро выйдет в сборнике. Там совсем коротенько.
Дорф всплеснул руками.
– Вы слышали? Выйдет в сборнике! Коротенько!
– Ага, коротенько, – невинно подтвердил Бродин, словно не понимая, чем так возмущен его друг. – Я считаю, текст должен быть упругим, как резинка. Пусть проницательный читатель сам ее растягивает и домысливает. Ему это нравится.
А Бродин все не унимался.
– Ну вот что ты за эгоистический человек!
– Да, я ужасный эгоист и стремлюсь быть в центре внимания. На любом дне рождении хочу быть именинником, на любых похоронах – покойником.
– А это откуда взял?
– Отсюда. – Бродин постучал пальцем по лбу.
– Так запиши! Или, ладно, отдыхай, – сдался Дорф, – я сам запишу. И напомни… что ты там еще за эластичную резинку говорил?
– Яша, надо мне ваш метод с директором взять на вооружение, – сказала Бродину Анна.