Птичка польку танцевала
Шрифт:
Фойе кинотеатра гудело, будто школьный коридор во время перемены. Младшая ребятня носилась вокруг кадок с пальмами, а старшеклассники громко разговаривали и вызывающе смеялись – как все подростки, когда их собирается больше четырех. Анна и Максим оказались здесь единственными взрослыми без детей. Они тоже пришли смотреть сказку.
Перед фильмом показывали кинохронику. Гитлеровский министр иностранных дел Риббентроп прилетел в Москву обсудить недавние большие события. Все знали, что это были
Моросил дождь. Самолет со свастикой проехал по мокрой посадочной полосе и остановился. Риббентроп в кожаном пальто спустился по трапу. Он был мил и внимателен со всеми, но с особым любопытством вглядывался в глаза начальнику почетного караула. Так оценивают будущих противников.
Два племени смотрели друг на друга. За одним были шпили готических башен и четкость машин, за другим – необъятные просторы с деревянными избами и луковицами куполов и какая-то плавная природная сила. Напряжение между этими двумя мирами было очевидным.
Дети в кинозале шумели, дожидаясь окончания новостей. Взрослым тоже хотелось поскорее забыть про разгорающуюся в Европе войну. Наконец на экране появилась площадь сказочного городка и сладко зазвучала шарманка. Все замерли в предвкушении.
Фильм был сделан безупречно, это стало понятно с первых кадров. В нем участвовали и актеры, и куклы. Анна вся подалась вперед. Такого она еще не видела: дублерами кукол оказались актеры в сложных костюмах, массивных масках и париках. Оптический прием сделал их игрушечными по сравнению с огромным хозяином кукольного театра. А тот, размахивая плеткой, заставлял несчастных кукол танцевать «польку-птичку».
– Как тебе фильм? – спросил Максим, когда они вышли из кинотеатра.
Она ответила рассеянно:
– Сказка…
– Я тоже почти уверен в этом, – насмешливо заметил он.
– Мы с тобой там сидели как два переростка, – сказала она.
– Просто вчера кое-кто настаивал, что хочет увидеть новую работу Иварсона.
– И она ему удалась! Согласись.
Свою роль Сергей посвятил маленькому сынишке, которого ему недавно родила его косоглазая красавица. Хороший был подарок мальчику, на вырост.
Ляля и Анна больше не служили вместе. Музыкальный холл ликвидировали, а его здание отдали народному творчеству. Актеры перешли в другие театры. Марию Владимирову пригласили в Театр транспорта, Иварсон вернулся в труппу Мейерхольда.
В дни закрытия мюзик-холла Анна записала в своем дневничке: «Конец». Все произошло именно так, как говорила Днепрова. Вот только зал, в котором прежде не бывало свободных мест, остался почти без зрителей. Да и те, что приходили на представления нового народного театра, откровенно томились среди пустых кресел.
– Ты не представляешь, как я скучаю по «Аркаде», – вздохнула Анна.
–
Театр злободневной комедии, куда перешла Анна, название свое давно не оправдывал. Он смеялся над всякой всячиной: над накрашенными девицами или над ситуациями в трамвае. Если размещать в алфавитном порядке, то обличать можно было: аллилуйщиков, бюрократов, бракоделов, волокитчиков, очковтирателей, подхалимов, перестраховщиков, пьяниц, пережитки (или отрыжку) прошлого, разгильдяев, частнособственнический подход. Но – без вредных обобщений, не затрагивая руководящую роль партии. Настоящую злобу дня высмеивать стало опасно.
Отдушиной была классика. Уже второй сезон Анна вместе с Полотовым играла в искрящейся комедии Гольдони.
– С тобой-то именно я и хотел биться! – кричал Сильвио-Полотов, размахивая шпагой.
– Приходится, делать нечего! – с напускной храбростью бросала в сторону Беатриче-Пекарская. Она была наряжена мужчиной: в расшитый камзол, из рукавов которого свисало кружево манжет.
Они дрались, Сильвио падал, а Беатриче, авантажно расставив ноги в высоких сапогах и белых мужских панталонах, приставляла шпагу к его груди.
Зал был счастлив. Актеры раскланивались, держась за руки.
– О, Вава, несравненная, – не открывая рта, чревовещал Полотов. – Люблю вас круглосуточно.
– Ниша, неподражаемый, а я вас – с перерывом на обед, – краешком губ ехидно отвечала Анна.
Зрители не подозревали, что дуэль между этими двумя длится уже несколько лет. Шпаги – лишь ее продолжение. Однажды в другой пьесе Полотов нарочно наступил на длинный шлейф Пекарской. Она оказалась на привязи: шажок туда, шажок сюда – не дальше. Он подшучивал и над другими молодыми актрисами. Его, такого обаятельного и красивого, прощали.
После спектаклей Анна медленно снимала в гримерной парик, мазала лицо вазелином, потом насухо вытиралась салфеткой, задумчиво курила, глядя в зеркало… Настроение было так себе. Ей не хватало родного мюзик-холла, ролей с танцами и песнями. Или, может, она требует от жизни слишком многого? Актеры не зря называли оперетту сладким ядом в крови. Забыть ее не помогали ни опера, ни драма.
Анна могла бы стать советской Марлен Дитрих. Но в Стране Советов уже была одна Марлен – актриса Соколова. Другой не требовалось.
– Максим, я не умею играть девушек полей. Ответь честно, ты поверишь мне в такой роли… – Она забежала вперед и, преградив ему путь, подперла бока руками. – «Вот стою я перед вами, простая русская баба!»
Он рассмеялся.
– Нет, не поверю! Подумаю, что шпионка или дамочка из бывших. В тебе вообще хоть капля этой крови имеется?
Анна с шутливой угрозой сложила пальцы – сейчас щелкнет его по носу. Действительно, кто она?
– И ты туда же! Именно так все хохочут. Говорят, выгляжу иностранкой. Впрочем, чего ожидать от человека, у которого мама немка, а папа… артист оперетты.