Птицы небесные. 1-2 части
Шрифт:
Юрий держался скромнее и серьезнее. Он удивлял меня умением играть на семиструнной гитаре и петь «В глубоких теснинах Дарьяла». Кроме того, он любил книгу «Туманность Андромеды», как и я, и этим сильно меня привлекал. Оба друга являлись преданными почитателями моих многочисленных рисунков на тему военных сражений.
Запуски первых спутников, а затем полет Гагарина потрясли наше воображение. Увидеть спутник в ночном небе и показать его другим считалось невероятной удачей. Иной раз, после уроков, мы углублялись в дискуссии об устройстве Вселенной.
— Вы знаете, что находится в космосе? Кто скажет? — начинал, обычно, Юра.
— Планеты, звезды и галактики. — перечислял
— Правильно. А космос в чем находится?
В этих словах уже звучало некоторое ехидство.
— В вакууме. — припоминал я.
— А что такое вакуум?
— Пустота.
— Так. А пустота в чем?
— Как в чем? — вступал Алеша. — Пустота — это ничего. Значит, ни в чем!
— А как же это держится ни в чем? — торжествовал Юра.
— Падает, наверное, куда-то! — заключал Алексей.
— А мне кажется, что вакуум тоже в чем-то находится… — высказывал я предположение. И мы замолкали, потрясенные тайнами мироздания.
— Да хватит вам, заладили, космос — это космос. Айда в мяч играть! — задорно потряхивал Алексей большим чубом, пиная принесенный мяч.
Родители, заметив мое чрезмерное увлечение играми, стали более строго относиться к школьным занятиям, поэтому приходилось подавлять свое нерасположение к учебе и учиться ради хороших отметок. Только на уроках литературы душа оживала и словно пробуждалась. В это время произошло мое знакомство с рассказами Чехова, который стал мне очень близок тонким проникновением в характеры людей и еще потому, что его книги были у нас в домашней библиотеке. Глубокое воздействие пьес Чехова открылось мне гораздо позже. Гоголь был еще закрыт для меня, возможно, из-за того, что приходилось заучивать отрывки из его повестей. Достоевский был изъят полностью из всех школьных программ. О нем я прочел в энциклопедии, что это «мракобес» и «ярый реакционер».
На уроках литературы моего сердца коснулась трогательная нежность и мелодичность стихов Тютчева и Фета, которые надолго остались в моей памяти. Учительница литературы предложила всем попробовать написать стихотворение для прочтения в классе. Прибежав домой, я, ради вдохновения, уселся перед окном, за которым мелкий весенний дождик затянул мокрой сеткой мокнущие кусты цветущей сирени. Даже мама удивилась моему долгому сидению у окна и встревожилась:
— Что-то случилось в школе, сынок?
— Нет, мама, это я пишу стихотворение!
— Ах, вот как! — засмеялась она. — Вот и в нашей семье родился поэт!
Множество ощущений и мыслей нахлынули на меня, но сердце еще не владело словами, они не повиновались ему и я написал совсем не то, что чувствовал.
— Хорошее у тебя стихотворение! — похвалила учительница. — Но почему оно такое печальное?
В ответ я только пожал плечами. Как-то я услышал, что сестра вполголоса разговаривает с мамой о запрещенном поэте, спрашивая, можно ли почитать томик его стихотворений, который подарили ей подруги? Мама разрешила, а я подбежал к сестре и начал умолять ее дать и мне прочесть стихи, о которых она спрашивала у мамы. Этим поэтом оказался Есенин. Он увлек меня настолько, что вся моя юность прошла в подражании его творчеству, хотя впоследствии меня потрясли замечательные стихи Блока, а затем Заболоцкого. Но милее стихотворений Есенина о природе для меня не было ничего, за исключением, конечно, поэзии Пушкина и Лермонтова. Есенинская образность стиха не только заворожила меня, но и закрыла для сердца его неглубокое знание жизни и трагичность судьбы, о чем я узнал гораздо позже.
С малых лет мой слух всюду сопровождали песни: пела мама, пела и моя сестра, но больше всего песен неслось из громкоговорителей, установленных в те годы
Моего отца, после того как я нечаянно разбил стекло в классном шкафу, она стала часто вызывать в школу, чему очень удивлялась мама, хотя я больше не бил стекол и не собирался этого делать. Заподозрив неладное, ей удалось отвадить отца от хождения на школьные беседы:
— Хватит тебе в школе водить шуры-муры, достаточно и работы, где проводниц полно, только позови…
— Тогда ты ходи в школу, когда вызовут, — добродушно посмеивался он.
— Я ни за что не пойду выслушивать всяких вертихвосток! — отрезала мама. Вот таким странным образом контроль родителей за моей учебой закончился.
Школьные друзья стали главными наставниками в моей жизни. Наша активность была направлена, в основном, на простые радости детства: для некоторых сверстников рыбалка стала пожизненным увлечением, мне нравилось бродить вдоль тихих степных речушек (называемых на Дону «ериками»), когда солнечным летним утром по воде расходятся круги от выпрыгнувшей с плеском рыбы, любоваться полетом реющих над сияющей поверхностью воды огромных синих стрекоз, слышать шорохи качающегося под ветром цветущего камыша, роняющего светлый пух, наслаждаться прохладой реки и купанием в ее прозрачных глубинах. Рыба у меня ловилась плохо, возможно, не хватало ловкости и чутья настоящего рыбака, которого всецело поглощает сам процесс ловли. Еще мы ловили раков по глубоким тинистым норам в берегах мелких речушек, которые во множестве оставались от весеннего разлива Дона, так как в то время еще не строили большие водохранилища.
За этот период наша семья несколько раз выезжала в Москву и Петербург. От Москвы осталось в памяти удивление от грандиозности Кремля, страх перед огромными магазинами и усталость от безчисленных толп людей. Петербург мне понравился строгой красотой и совершенно другими людьми, непохожими на шумных москвичей. Из поездок родители привозили пластинки и мы сообща слушали их, проигрывая на патефоне.
Однажды в нашу мальчишескую компанию пришла соседская девочка и попросила вынести патефон и поставить какую-нибудь пластинку. Когда раздалась музыка, кажется, «Рио Рита», эта девочка неожиданно пригласила меня на танец, говоря, что она научит меня танцевать. Не видя в ее просьбе ничего странного, я начал неуклюже танцевать с ней под ритмичную мелодию. Мальчишеская компания, посмеиваясь, во все глаза смотрела на нас. Вскоре на стенах школы появились надписи о нашей любви. Они меня особо не задевали, но в сердце острой занозой осталось будоражащее чувство девичьей близости.
Из всех времен года весна оказывала на меня неодолимое животворящее воздействие. Как я ждал прихода тепла! Еще в феврале я ставил в стакан с водой тоненькую веточку вербы и с трепетом следил, как незаметно совершается чудо преображения со спящими почками, рождающими трогательную нежно-зеленую завязь. Милое весеннее солнышко поднималось все выше, а на душе становилось светлее и радостнее. Слыша разговоры взрослых о церковных праздниках, я спрашивал:
— Мама, что такое Сретение?
— Зима с весной встречаются, сынок… — отвечала она с улыбкой.