Птицы небесные. 3-4 части

Афонский Монах Симеон

* * *

Однажды в полночь Глаза открою: Лежу со звездами Над головою. Лежу с галактиками У плеча, Где плоскость каменная Горяча, Где к небу тянутся Зубцы и шпили, Живу я просто, Как говорили, Как говорили И заповедали Те, кто пустыни Сполна отведали.

Не

мы, заблудшие, служим Тебе и верным Твоим, Боже, но Ты Сам служишь через нас, всегда приписывая нам Свои благие дела! Разве хотя одно малейшее добро смог бы я совершить без благодати Твоей? Если бы мог, тогда я сам бы стал вместо Тебя Владыкой, что само по себе немыслимо и зовется «самообожением», мерзостью запустения ума человеческого. Сколько бы ни был я внимателен и осторожен, но первый же мой шаг погубил бы меня, если бы Ты не направлял ноги мои, не давал свет очам моим и дыхание сердцу моему. Ни хлеб, ни вода не дают мне силы, а Ты, Сильный и Крепкий Боже, влагаешь в меня, немощного, благодать и силу Твою. Многое обещали мне родители мои, друзья, политики, ученые и правители земли сей, но где же они ныне? Все оставили меня и ветер носит по земле жалкий их прах. Без Тебя, Господи, я ничто, ибо вышел из небытия, а с Тобою — дух многоочитый с множеством крыльев священного созерцания, коими Ты поднимаешь меня в Свои Триединые Небеса.

ДРАМА

Отсутствие Бога в сердцах человеческих уличает их во множестве скрытых грехов. Поэтому вместе с Псалмопевцем вопию тебе, Христе (Пс. 18:13): От тайных моих очисти мя! Услыши глас покаяния моего не только за себя, но и за всех сынов человеческих, ибо то, что они есть, то и я: пыль и прах пред Тобою. Желаю пребывать в любви с Тобой, Боже, чем в любви с пустым миром, — ведь такая любовь есть всего лишь иное имя жестокой привязанности к суете. И еще: поистине, лучше воевать со всем миром, чем с Тобой, Человеколюбче Иисусе, ибо до ревности любит души человеческие Святой Дух Твой, Боже. Ты хочешь видеть нас совершенными, Господи, но где будет совершенство мое, если хотя бы один сын человеческий останется несовершенным? Его несовершенство покроет меня с головы до ног стыдом и печалью за то, что я стал причиной его несовершенства. Ты говоришь с нами, Боже, как с подобными Себе, а мы отвечаем Тебе плачем покаяния, собирая дух свой воедино, да сподобится он созерцательной силы.

Возвращался я на Решевей тяжело, как будто ноги не хотели идти. Еще от калитки на меня пахнуло отчужденностью и угрюмостью обстановки, царящей в скиту. Евстафий ходил в сильном раздражении на послушников, которые «понаехали невесть откуда» и мешают им спокойно жить.

— То одно им нужно, то другое. То хотят спросить что-то, то исповедаться у иеромонаха, чаепития и приемы с утра до вечера, отбою нет. Я теперь с палкой хожу, гоню всех от скита! Спросите у отца Филадельфа сами…

Но спросить разъяснений я не успел. Из лесу раздался осторожный голос:

— Отец Симон, можно вас на минуточку! — На лесной тропинке, прячась в тени деревьев, стоял послушник Филарет.

— Вот-вот, еще один, такой же! Сейчас я его палкой! — Схватив ветку, инок вознамерился устремиться за убежавшим гостем.

— Прекрати, Евстафий! — Я вышел к послушнику.

— Батюшка, можно поисповедоваться? Отца Ксенофонта не могу найти, он в лесу уединился, а у меня искушения с послушницами, — смущаясь, сказал он.

— Пойдем в церковь, там поисповедуешься!

Послушник воспротивился:

— Нет, нет, что вы? На меня очень зол Евстафий, мне в лесу спокойней…

— Пойдем, пойдем, не бойся!

Мы зашли в церковь, где послушник поисповедовался. Отдохнув, он поведал мне занятную историю.

— Помните, на Псху одно время жил послушник Арсений, молодой такой?

— Как же, хорошо помню!

— Так вот, его и еще одного послушника задержали в Одессе- сняли с теплохода! Они хотели «зайцами» в Грецию на Афон уехать…

— А

что, он еще сидит?

— Нет, выпустили недавно. Я его в Москве встретил, как раз после этого. Он мне все и рассказал…

— Давай теперь ты рассказывай! — Я приготовился слушать.

— Так, значит, все по порядку. Приметили они теплоход на рейде. Узнали, что на нем туристы в Грецию утром поплывут. Они, значит, и решили вдвоем туда пробраться и спрятаться. Корабль этот не у самого причала стоял, а чуть подальше. От берега к нему причальный канат шел, метров сто будет. По нему ночью они и полезли. Вдруг, смотрят, посередине каната конус такой специальный — от крыс, что ли, воронкой к берегу. Они над морем болтаются, силы-то заканчиваются, канат же толстый! Еле ребята этот конус одолели. А друг нашего Арсения с чемоданчиком полез, так он его там в воду уронил. Перепугались: вдруг пограничники услышат? Все же из последних сил долезли до корабля и спрятались в шлюпке. Утром теплоход к пирсу подчалил, туристы зашли, разместились. Затем слышат гудок — поплыли, значит. Они чуток еще подождали и вылезли на палубу. А это, как оказалось, их теплоход подогнали к другому причалу, где таможня, и обыск устроили, как обычно. Ребят в шлюпке собака учуяла. Там и взяли их. Хотели было посадить, но один одесский батюшка узнал их историю, пожалел и взял на поруки…

— Да, смелый парень этот Арсений! Увидишь его, поклон передавай.

Удивляясь отчаянным характерам этих ребят, я вспомнил наши неурядицы, от которых вновь стало грустно.

Расставаясь с молодым послушником, я посоветовал ему вернуться в Ново-Афонский монастырь или уехать домой в тот монастырь, который он оставил, чтобы здесь не увлечься молодыми девушками. Кажется, он уехал к себе на родину, где стал иеромонахом.

Когда я вышел из церкви, капитан пробурчал:

— Вы их жалеете, а нам от этого покоя нет.

Наутро пришлось собрать общий совет на кухне. Непримиримые бывшие друзья словно находились в каком-то ослеплении и к друг другу, и к посетителям скита. Надеясь уладить разногласия, я начал с просьбы:

— Отцы и братья, прошу вас, обходитесь с гостями, невозможности, по-братски. Если хотят на исповедь, нужно поисповедовать. Если просят гвозди или инструменты, нужно дать без всякой палки, а нам Бог еще пришлет.

Но мое предложение было встречено хмуро. Отец Филадельф встал на сторону инока:

— Отец Симон, я сюда приехал ради уединения, а его здесь, оказывается, нет. Все время гости, то один, то другой… Мое намерение в скиту жить, чтобы молиться, а не людей исповедовать. Пусть на Псху исповедуются у тех, кого вы назначили. — Иеромонах в чем-то был прав, и я молчал. — Мне монашеское правило нужно исполнять, а эти «послушники» просто болтаются туда-сюда. Поэтому Евстафий с палкой ходит…

— Я тоже не согласен с вами, отче, — Евстафий поднялся и от волнения начал ходить по кухне. — Если бы ко мне пришли просто гвозди попросить или какой инструмент, — без проблем. А то ведь я должен каждому чай поставить, покормить, тары-бары порастабаривать, а у меня дел по горло, и еще с лошадью управиться надо. Как хотите, но я не согласен здесь открывать странноприимницу и быть при ней сторожем!

— Отцы, как вам ни скажешь, все не так… Мне отец на эту тему одну старую притчу рассказывал. Сын спрашивает у матери: «Мама, как правильно с людьми поступать?» Та отвечает: «По-доброму, сынок, по-доброму. Если увидишь, что люди какое-нибудь добро по улице несут, говори: „Носить вам, не переносить!“ Они и порадуются твоему приятному слову». Ушел сын, но вскоре прибегает плача. «Что с тобой, дорогой мой?» — спрашивает мать. «Матушка, увидел я, что люди покойника несут, и сказал им: „Носить вам, не переносить!“ Так они еще и побили меня, а не то что порадовались…» «Не то, не то, сынок, ты им пожелал! Надо было сказать: „Царство ему Небесное!“» «Ладно, матушка!» — пообещал сын и ушел. Через некоторое время он прибегает избитый. «А теперь какая незадача, сынок?» Тот отвечает: «Смотрю, матушка, народ жениха и невесту чествуют. Я им и сказал: „Царство вам Небесное!“».