Птицы небесные. 3-4 части
Шрифт:
— Кто молодец? Он или я? — засмеялся инок, обернувшись ко мне. Его серые глаза сияли счастьем и радостью за коня, за нашу дружную пахоту, за эту мимолетную радость жизни.
К вечеру, вспотевшие, красные от жары, в потных подрясниках, мы отправились в лес к ручью и долго плескались в нем, подставляя ладони под чистые прохладные струи. Когда мы вернулись на кухню, за столом с отцом Филадельфом сидел Михаил, прибывший из Москвы.
— Отец Симон, благословите! Для вас хорошая новость!
— Какая еще новость? — насторожился я, устав ждать чего-нибудь действительно хорошего от каждой
— Я вам привез военную рацию и к ней телефон. Военные пожертвовали… — Его сообщение озадачило меня и моих друзей.
— Для чего нам нужна рация и телефоны, Михаил?
— Ну как же вы не понимаете? Вдруг с вами что-нибудь случится, вы сможете вызвать помощь по телефону! — убежденно высказал он свой довод.
— Спасибо тебе за заботу! Но теперь ты сам подумай: на Грибзе снегу зимой по грудь, кто туда дойдет? Бесполезно все это… Да и перед местными неловко — у них такой рации нет, а у монахов есть. Отец Кирилл всегда говорил нам, что монах не должен жить богаче местного населения, а наоборот — всегда беднее!
Москвич приумолк, обдумывая мои слова. Он обвел взглядом иеромонаха и инока, но встретил молчаливый отказ.
— Зачем же я тащил такую тяжеленную «бандуру» на Псху? Зря, значит?
— Нет, не зря, Михаил. Ты сделай доброе дело: подари рацию и телефоны милиционеру! Ему и его помощникам телефоны очень пригодятся… Мало ли кого придется выручить или кто заболеет? — подсказал я нашему доброхоту.
— Верно! Спасибо за совет, батюшка! И на Псху народ рации обрадуется: им ее вовек не достать…
Глухое уханье филина напомнило нам о сгустившихся сумерках.
— Ого, как засиделись! Да и устали сильно… Отче Симоне, по кельям? — спросил Евстафий, потягиваясь. В широкий проем кухонного окна заглядывал тонкий серп молодого месяца, он как будто улыбался нашей простой, беззаботной, словно сотканной из летящих мгновений монашеской жизни.
На этом дело с доставленной из Москвы рацией не закончилось: из Сухуми несколько месяцев спустя нам передали из правительственных кругов, что если бы только монахи установили у себя военную рацию, то всех немедленно бы депортировали из Абхазии. Между тем раздоры в скиту нарастали, а мне не удавалось примирить моих друзей. Отец Филадельф был очень близок мне по духу, а инока с его трудной судьбой всегда было жаль. Ни с одним из них порознь у меня никогда не возникало недоразумений, и то, что они не смогли ужиться и притерпеться друг к другу, ложилось на сердце тяжелой печалью.
Взяв с собой иеромонаха, я ушел на Грибзу на все лето. Вдвоем, работая слаженно и споро, мы заготовили бревен полностью на весь сруб. Мой неутомимый напарник начал подумывать о том, чтобы успеть до зимы сложить келью. Рассчитав наши возможности, мы поняли, что подготовить жилье к зиме все равно не успеем. Поэтому устроили себе перерыв: прорубили до конца гигантскую тропу в верховья Грибзы и наслаждались молитвой в палатках, с видами на каскад прекраснейших водопадов, уходящих полого вниз по ущелью на расстояние в несколько километров.
Дождей не перепадало с августа. В лесу началась сушь, грибы исчезли. Тогда я впервые заметил, что начали сохнуть красавицы пихты. Некоторые великаны стояли порыжевшие, умершие в одно мгновение, словно
Пожив некоторое время в скиту и видя, что отношения в братстве не улучшились, я в печали собрал рюкзак и ушел на Пшицу, в любимую пещеру святого Иоанна Крестителя, предполагая попробовать там обосноваться. В этих раздумьях я поднялся к своему убежищу. Несмотря на только начавшийся сентябрь, буки уже стояли с желтыми высохшими листьями, скрежеща ими и нагоняя тоску. Когда дул слабый порыв ветра, листья безропотно срывались с ветвей и падали в пропасть, стуча о камни, будто деревянные. Небольшой ручей, протекавший сверху, высох. За водой пришлось лезть почти в альпику и набирать ее во фляжку по каплям.
Хотя лиственный полог плюща все также расцвечивал пещерку зеленым полусветом и вокруг царило осеннее безмолвие, молитва долго не открывалась. Перед лицом слабо колыхались зеленые пряди. Уют и спокойствие пещеры принесли в душу покой. Медленно, будто отворилась в нем тяжелая скрипучая дверь, в сердце вновь заговорил тихий голос молитвы, наполняя меня жизнью и возобновляя запас терпения бесконечных ее скорбей. Так хорошо и покойно мне давно уже не было. Сердце как будто полностью ожило и с благоговейным умилением выговаривало слова молитвы, молитвы покаянной, очищающей и утешающей его истерзанную плоть.
Ощущение того, что я близок к завершению какого-то очередного этапа в моей жизни, не оставляло меня. И лишь покой горной ночи все так же умиротворял сердце и душу, обращая их целиком в молитву и любовь ко всем близким и далеким людям, с великим состраданием и печалью к их нескончаемым терзаниям. Несравнимая ни с чем простота и чистота уединенной жизни убирала из нее все противоречия и метания, покрывая все смиренной и кроткой благодатью.
Вместе с молитвой пришло чувство предвкушения чего-то нового в самом ближайшем будущем, которое было более значимо, чем все, что случилось со мной до сих пор. Какая-то четкая ясность возникала в сердце вместе с молитвой. Я понял, что в моей духовной практике душа подошла к своему пределу, за которым меня ждала полная неопределенность. Кавказ явно приближался к своему завершению.
Как подвизаться дальше? Что взять за основу духовного роста? Покаяние? Но оно благословлено Старцем до конца жизни. Молитву? Но она всегда со мной. Душа перешла в какое-то иное состояние, словно ожидая следующего решительного шага. Но какого? Без отца Кирилла я не мог пока этого понять. Значит, нужно ехать в Лавру к батюшке!
Утомившись ползать по скалам вверх за водой, я спустился на тропу, полный неясных ожиданий. Что-то во мне произошло, какое-то изменение, и в этом изменении я уже твердо ожидал чего-то подобного и в скиту.