Птицы небесные. 3-4 части

Афонский Монах Симеон

Ошалевший, с заплетающимся языком и ногами, вывалился я вместе с монахами во дворик монастыря. Яркие солнечные лучи заливали все пространство вокруг неестественным ослепительным светом. В груди, в голове и в ушах продолжали греметь греческие песнопения. Те же заботливые руки благочинного усадили меня с иеромонахами монастыря неподалеку от игумена — красивого седовласого старца, снова приковавшего мой взор прекрасным молитвенным лицом. Епископ произнес долгую речь, потом что-то еще и… все закончилось.

Глубоко удивляется душа моя: чем отличается земной сон жизни моей от сновидений? Лишь тем, что в земном сне властвуют законы: что посеем, то и пожнем, пожиная плоды своих действий

и поступков. А в сновидении дух мой видит лишь носимые ветром воображения образы, подобные мысленным облакам. Но вор мой — невнимание — расхищает память о Тебе, и теряю я единство с Тобою, Боже мой. Стыдом покрывается лицо мое: Ты никогда на оставляешь меня ни на миг, а я — зная, что един с Тобою в Духе Святом, забываю о Тебе, увлекаясь земными сновидениями. О, как бы я хотел пробудиться однажды вместе со всеми, близкими и дальними, в Твой лучезарный мир Святой Истины, чтобы все мы единодушно возрадовались единению с Тобою и восхвалили Тебя в ликовании сердец наших, пребывающих неисходно в тихости священного безмолвия.

СТАРЕЦ ХАРАЛАМПИЙ

Есть смирение истинное, и есть лжесмирение. Истинное смирение говорит: «Отдам волю свою, душу, ум и сердце Тебе Единому, Господи, чтобы Ты стал для меня все во всем!» Ложное смирение, прячась за эгоизмом, изрекает: «Нет, это не для меня…» Лень и сластолюбие — корни лжесмирения, воздвигающего железную стену отчаяния между Богом и душой. Малодушие обманывает нас ложными домыслами, нашептывая: «Непрестанная молитва не для нас, грешных… Исихия не для нас, мы недостойны священного созерцания…» Не верь этим лукавым помыслам, душа моя, ибо все мы, во Христа крестившиеся, получили те же самые заповеди, что и святые апостолы. Святая Церковь всех призывает взойти на вершину Боговидения, дабы облечься во Христа, потому что Господь Иисус Христос вовеки не перестанет оделять этим даром молитвы и Богосозерцания всех последовавших Ему верою. Огнем любви Твоей, Боже, попали малодушие мое и отверзи мне врата Боговидения даром смирения Святого Твоего Духа.

Сильный щебет множества птиц на лесной тропе привел меня в чувство.

— Отец Агафодор, у меня просто шок… Нет слов, это даже не служба, а какое-то вселенское торжество! Все внутри словно улетает на небо, — поделился я восторгом со своим спутником.

— Ничего такого, отец Симон, обычный Панигир! Это вам с непривычки… Придем сейчас в Ивирон и отдохнем.

В маленьком храме у Иверской иконы Матери Божией монахи читали Акафист. Молящихся стояло довольно много. Я жадно рассматривал любимую икону: «Какой удивительный лик! Какие небесные, проникающие в душу глаза! Самый любимый, самый родной сердцу образ!» — Я что-то шептал еще, но слезы бежали сильней и сильней. Подошла моя очередь приложиться к святой иконе. Когда я приложился губами, а затем лбом к прохладному благоухающему стеклу, мне показалось, что я поцеловал живую руку Пресвятой Богородицы.

— Отче, Она — живая… Отче, Она — живая… — твердил я иеродиакону сквозь слезы, душившие меня. Отец Агафодор отвел меня в стасидию, где состояние сильного благоговения и горячей любви к Матери Божией начало быстро возрастать. Ноги будто онемели, а дыхание перехватило. Слезы безостановочно бежали по лицу, и я уже перестал вытирать их ладонями. Монахи стали поглядывать на меня с любопытством.

Мне внезапно стало ясно, что отсюда я никогда не уйду, что Матерь Божия не отпускает меня с Афона. «Пресвятая Богородица, Мамочка моя дорогая! Если Ты не желаешь, чтобы я уехал отсюда, останусь здесь до конца своей жизни, и будь что будет!» — «Да, да, оставайся, оставайся, — выговаривало мое сердце. — Оставайся здесь, и пусть никогда не заканчивается этот удивительный сладостный миг встречи с Той, Которую душа всегда жаждала увидеть и поцеловать Ее святой Лик…» Плач

перешел в сильное беззвучное рыдание…

Мой друг тронул меня за рукав:

— Батюшка, пойдемте в трапезную. Монахи приглашают…

За столом напротив сидели строгие монахи-греки, смотревшие только в свои тарелки. Я пытался что-то есть, но слезы продолжали бежать. Приходилось глотать их вместе с хлебом и оливками. Ко мне начали приглядываться. Было страшно неудобно, но я ничего не мог поделать. Наконец мы оказались в архондарике, где нам отвели большую светлую комнату с пятью или шестью койками. Я упал на одну из коек и, ощущая на губах солоновато-сладкий вкус прикосновения к живой руке Пресвятой Богородицы, мгновенно уснул, словно провалившись в какие-то радужные цветные облака.

Ночью, под звонкий перестук в деревянное било, мы поднялись и отправились в соборный храм, старинный, благолепный, полный благоухания древности, с изумительными росписями и иконами. Негромкое монашеское пение не мешало молитве и даже не отвлекало, что для меня явилось открытием. На рассвете мы, вслед за монахами, пошли вновь приложиться к святой иконе Богородицы. Я вошел в храм с робостью: смогу ли я уйти от святой иконы? Но в этот раз все было по-другому.

Душа поняла, спокойно и несомненно, что Матерь Божия пока отпускает это тело на время, забрав навсегда мое сердце… В него пришли неземной покой и полная уверенность в благополучном завершении паломничества и в том, что отныне мое место — на Святой Горе. Тихим веянием нежного кроткого духа повеяло в сердце: «Сейчас можешь ехать в Россию, а потом вернешься сюда непременно…» Этот неслышимый небесный глас вновь вызвал рыдания, но это были уже слезы благодарности и счастья., Того, что произошло со мной в предыдущий день, уже не повторилось, но молитва, словно буравом, сверлила мое сердце, проникая в самые сокровенные его глубины. Тело словно прикипело к стасидии, ум погрузился в молитву…

Меня неожиданно кто-то тронул за рукав.

— Из России, отец?

Я открыл глаза. Передо мной стоял крепкий русский парень в подряснике, похоже, послушник.

— Из России.

— Паломничаешь?

— Паломничаю.

— А на Афоне хочешь остаться?

— Хочу. — Я не стал говорить, что решил вернуться на Святую Гору навсегда.

— А ты на какое время приехал?

— На месяц, вообще-то…

— Прости, что отрываю от молитвы, — продолжал говорить послушник. — Ищу себе напарника на келью. Игумен Василий ко мне хорошо относится, русских любит. Ты еще зайди в Ивирон, мы с тобой это дело обсудим. Мне думается, мы найдем общий язык. Меня зовут Владимир. Спросишь послушника Владимира, любой покажет. Так что приходи. Обещаешь?

Я пообещал непременно заглянуть в монастырь, когда останусь один.

В Дафни, главную афонскую пристань, с мелкими магазинчиками, торгующими всякой всячиной, от гвоздей до йогуртов, мы пришли пешком. Там мы отдохнули и снова двинулись дальше, теперь уже в монастырь Симонопетра, стоящий на высокой скале — монументальное сооружение древнего монастырского зодчества. Несмотря на его внушительность, свободных мест не оказалось.

— Не беда, батюшка, переночуем сегодня у бывшего лаврского иеромонаха. Он от монастыря келью получил, Кто келью имеет, тот называется геронда. Говорят, что здесь в ущелье, в пещерке, подвизался святитель Григорий Палама.

Отец Агафодор повел меня в узкое ущелье, выходящее к морю, где на берегу лежала опрокинутая на песке лодка. К моему удивлению, хозяином кельи оказался знакомый иеромонах, в келью которого когда-то вселил меня благочинный после отъезда всей первой группы монахов на Афон.

— Ого, лаврские отцы пожаловали! Милости прошу, — пригласил он радушно в старенькую небольшую келью. Иеромонах с гордостью показал нам небольшую пещеру под камнем, расположенную рядом со строящимся двухэтажным зданием.