Птицы поют на рассвете

Цветов Яков Евсеевич

— Что? — Расширившиеся глаза Лещева как бы требовали, чтоб майор повторил сказанное. Но майор молчал. Он торопливо вышел.

Лещев, потрясенный, широко ступая, последовал за ним.

У дерева человек в ватнике, с автоматом через грудь, с трудом удерживал под уздцы гнедого коня — будто ветром раскидана грива, удила покрыты седой пеной и по бокам бьются стремена. Перебирая задними ногами, дрожа напряженными мышцами, конь задрал голову, яростно разъяв вздрагивавшие губы в черных крапушках, и от них тел пар. Глаза в лиловых молниях, страшно подойти. Видно было, какая у коня горячая кожа, и мокрая, и

по крутому медному крупу пробегала дрожь.

— Беда, — остановился Лещев, глядя на тревожно дыбившегося коня. — С Трофимом беда.

Он тяжело опустился на единственную ступеньку крыльца.

8

Когда они выбрались наконец из густой рощи, сумерки немного посветлели, будто вечер сюда еще не дошел. Всадники поравнялись и двинулись рядом. Из-под копыт лошадей вырывался сухой и короткий треск валежника, и каждый раз это заставляло всадников настораживаться. Теперь они ехали вдоль вересковых кустарников, неуклюже выползавших из ложбины. Лошади, учуяв прохладу воды, вытянули шею и тихо заржали.

— Слушай, Трофим. Свернуть бы в Турчину балку, — сказал худенький пучеглазый паренек в выцветшей добела солдатской пилотке. — Попоить бы…

Трофим Масуров, тоже в пилотке, синей, какие носят летчики, в синих галифе и сапогах с подвернутыми голенищами, не откликнулся. Пучеглазый паренек посмотрел на него. Тот поскреб ногтем нос. «И чего тут думать», — не понимал пучеглазый. Он знал привычку Масурова — размышляя, почесывать пальцем нос.

— Сам понимаешь, пока не стемнеет, нельзя на видное, — сказал Масуров. — Может, не одни мы с тобой в лесу. — Подумал с минуту. — Да ничего не поделать, до утра где ж поить. Давай, Витька. Свернем.

Подобрав поводья, повернули в Турчину балку. Внизу, по дну ложбины, протекала речушка. Вода неслась быстро, шумно хлюпая, перепрыгивая через лежавшую поперек черную корягу, через камни, раскиданные в середине русла, через длинные ветви ивы, припавшей к берегу. Всадники опустили поводья. Лошади вступили в речушку и долгими глотками тянули темно-синюю воду. Потом оторвали головы от воды, и с отвисших мокрых губ, как белые горошины, неслышно падали капли.

Всадники тронули лошадей и медленно отъехали от Турчиной балки.

У Трофима Масурова шершавое, коричневое от ветра лицо с крепким подбородком, короткие темные волосы, отдавали запахом леса. Масурову лет двадцать восемь. Неторопливые, скупые движения, спокойный, негромкий голос, непринужденная мягкая улыбка — он казался бы медлительным, даже слишком медлительным, если б не глаза, в которых сквозила добрая и твердая сила, если б не решительность, чувствовавшаяся в его словах и поступках.

Они ехали уже полчаса после того, как от балки снова повернули в лес.

— Слушай, Трофим. А не сбились мы? — Витька попридержал лошадь, оглядывался.

Масуров остановился.

— Вот и я смотрю. Слева должны быть клены, помнишь? И между ними кривая ольха.

Витька кивнул.

— Давай еще с полкилометра, — сказал Масуров. — А там увидим. По компасу если, то едем верно — на юго-запад.

Разломили круглый хлебец на две части и, одной рукой держа повод, другой — краюху, с аппетитом откусывали большие куски, запивая водой из фляги.

Ехали сквозь

чащу по воображаемой дороге, можно было подумать, что ни всадники, ни лошади никогда не знали, что такое дорога. Всадники едва успевали отворачивать лицо, и еловые ветки хлестали их по плечам. Они пригибались к гриве, чтоб сосновые суки не сшибли их с седла. Копыта уходили в подушки мха, и лошади тяжело перебирали ногами.

Наконец немного поредело, Масуров посмотрел на Витьку, — видно, привыкший к седлу, тот сидел на коне прямо и надежно, как влитой.

— Наверное, в кавалеристы собирался?

— Я на конеферме отцу помогал, — понял Витька вопрос. Он оживился, словно ему напомнили что-то особенно приятное. — Эх, были кони, — восторженно повертел он головой. — И гнедые русские рысаки, и верховые… Терской вот только породы не было. А донские наши, буденновские, арабские скакуны, эх и кони, их и в Москве знали!..

— Я и говорю, прямо в кавалеристы тебе дорога была.

— Нет. — Витька помолчал. — Вот окончим мы с Зинкой десятый класс и в зоотехнический подадимся. А то в киноартисты.

«Как все просто и ясно, когда тебе шестнадцать», — тепло, почти радостно подумал Масуров.

— Говоришь, в киноартисты? — спросил он.

— Еще не знаю. Это как Зинка захочет.

— Почему же именно Зина?

— Она лучше сообразит, куда надо. У девушек мозги ловчее.

Зину Масуров видел один раз. С лукошком, полным клюквы, пришла она в Медвежье урочище, в домик Кузьмы, с важным сообщением о передвижении войск противника через Снежницы и Дубовые Гряды. Говорила с Витькой. А Масуров стоял за дверью каморки и слушал, что Зина передавала. Через щель в двери видел ее. В сапогах, в поношенном плюшевом жакетике, вытертом на локтях, опиралась она о притолоку, бойкая, шустрая. Тонкий вздернутый нос; вишенкой круглые пунцовые губы; белокурые кудряшки, как спиральки, выдававшиеся из-под легкой косынки. Бедовая девчушка!

— А когда ж вы думаете окончить десятый класс?

— А когда немец уйдет.

— Сам-то он не уйдет, — убежденным тоном сказал Масуров.

— А Красная Армия для чего?

— Мы с тобой, Витька, тоже Красная Армия.

— Я — нет, — серьезно сказал Витька. — Ты, может. А я нет…

— Думаешь, армия состоит из одних маршалов и начальников?

Витька не ответил.

— Ладно. Все впереди. У тебя и у меня. А в самом деле, интересно будет увидеть на экране тебя с Зиной. — Масуров лукаво взглянул на Витьку. — Скажем, фильм о партизанах. Вам и играть не придется. Будете сами собой. Здорово!

Витька, вытянув худую шею, снова озирался. Масуров тоже смотрел по сторонам. Неужели сбились? Молча проехали еще немного.

— Вон клены, — обрадованно показал Масуров. — Кривой ольхи не видать. Но клены те.

— Те, — поддакнул Витька. — Гущаром и махнем, да? А стемнеет, можно и опушкой.

— Обязательно опушкой. Быстрее будет.

К рассвету надо добраться до хижины на берегу Лани, и следовало торопиться, чтобы утро не застало их в пути.

Дело предстояло трудное, сложное, опасное, и Масуров все время думал о нем. Он знал, что в городе подпольщики уже недели две готовили эту операцию. «Политическая операция» — так названа она в решении обкома партии. Она должна удаться. Но все может быть…