Птицы русского фольклора
Шрифт:
Палачи решили за несколько часов покончить с повстанцами, разгромить гетто, пленить и отправить на смерть всех узников, но вот уже пошла вторая неделя. Третья. На улицах гетто бушевало пламя, дым стлался над всем районом. На исходе были гранаты, и бойцы пустили в ход топоры, булыжники.
А гетто все пылало. После каждого налета авиации вспыхивали все новые и новые пожары. Каратели снова и снова врывались в подворотни, в квартиры, но на них нападали обессиленные люди, вцеплялись в их мундиры и вместе с ними бросались с верхних этажей на тротуар и разбивались насмерть.
И вот Рута привела нас
Шел двадцатый день богатырской битвы безоружных, измученных людей с гитлеровской армией. Вместо улиц остались обломки стен, руины. И среди этих руин продолжалась борьба.
Но вот каратели напали на след бункера штаба. Сотни автоматчиков, броневики и танки окружили эту крепость. Предложили сдать оружие. Но Анелевич со своими боевыми друзьями ответили залпами. Из бункера полетели гранаты. И тогда палачи пустили в бункер газ. Надеялись, что теперь штаб и командир восстания сдадутся на суд врага. Но тщетно. Израсходовав все боеприпасы, опасаясь попасть в лапы карателей, ребята покончили с собой, а многие задохнулись от газа. Несколько человек успело вырваться из этого бункера по запасному подземному ходу. Среди них была Рута. В те минуты двадцатилетняя героиня поседела…
Сорок один день продолжалась битва в гетто. Сорок один день богатыри повстанцы сражались и никто не сдавался живым, никто не капитулировал.
Многие вырвались из гетто, пробрались через подземные ходы и канализационные трубы на улицы Варшавы. Оттуда они тайком уходили в лес, к партизанам. И прийдя в себя, залечив свои раны, снова мстили врагу вместе с польскими партизанами.
Милая Рута! Несколько часов она нас водила по развалинам, и перед нашими глазами встала вся трагическая и боевая история восстания Варшавского гетто.
Об этом, наверно, напишут книги, снимут кинофильмы, а имена богатырей, которые поднялись в бой против кровожадной банды Гитлера, войдут навсегда в историю…
Вот, дорогие мои, я вам рассказал все, что я узнал и увидел в разбитой, сожженной, измученной Варшаве. Это каждый должен знать, а перед теми героями надо снимать шапку. Они, правда, погибли, но отомстили за свой народ и за все народы, которые попали в фашистское рабство.
Я, дорогие мои, спешил. Разве в одном письме все опишешь? Об этом еще напишут книги. Но коль вы просите, чтобы я написал что-нибудь для вашей школы — учительница ваша просит, — так я вам пока это написал. И пусть ваша учительница расскажет об этом всем своим ученикам и знакомым. Все это должны знать…
На этом кончаю свое письмо, дорогая моя жена и дорогие дети.
Передайте привет всем соседям и Овруцкому в отдельности. Привет вам фронтовой и сердечный от всех наших бойцов и младших командиров. А от Саши особый вам привет и поцелуй. Ваш отец и муж Шая Спивак».
Глава тридцать четвертая
НА ЧУЖБИНЕ
Глубокая ночь. С голубых стен, освещенных призрачным сиянием луны, на него неласково глядели портреты средневековых рыцарей в тяжелых доспехах, скалили клыки чучела диких кабанов и волков, угрожающе были направлены на него из ниш и со стен ветвистые рога оленей… Тут и там стояли бронзовые статуи, белели фанерные дощечки, на которых были вырезаны изречения из священного писания и евангелия о честном служении богу, о любви к ближнему, добропорядочности и о многом другом, чего у хозяев этого старинного прусского замка и их наследников из Третьего рейха давно не было и в помине.
При скудном свете месяца это полукруглое здание, напоминающее мрачный храм, выглядело таким чужим и неправдоподобным, что Шмае казалось, будто все это ему только мерещится.
Было нестерпимо душно. Раненые ворочались на своих койках и стонали. В другом конце необычной палаты кто-то кричал во сне: «Вперед! Огонь! Танки!»
Уж которую ночь Шмая-разбойник находится в этом временном госпитале!.. А до сих пор не может привыкнуть к этим оленям, кабанам и мрачным статуям, торчащим повсюду. Стоит ему сомкнуть глаза, как он видит битву на Одере, форсирование этой реки с ее рукавами, болотами, зарослями. Вот он плывет на одном плоту с Борисюком, Дубасовым, Никитой Осиповым, придерживая пушку, чтоб не свалилась в воду, а на них пикируют бомбардировщики… Вот они, раненые, мокрые, выкарабкиваются на берег. Навстречу им бегут сын Саша и Вася Рогов. Они помогают вытащить пушку на берег, а его укладывают на носилки и бегут с ним в лощину, прячась от града вражеских пуль…
Сын ранен, Борисюк ранен и остались в строю, а его насильно отправили в санроту, а там уже рады стараться — отвезли его в этот госпиталь, чтоб он провалился со своими рогами и копытами! Отвезли… И когда? Когда победа уже так близка, когда, наконец, настал грозный час расплаты… Теперь уже никакой черт не остановит наши наступающие армии. Как горько в такое время быть вдали от своих хлопцев!.. Так некстати он вышел из строя и очутился в разбитом немецком городке, где чудом уцелел этот прусский замок, куда редко заглядывает луч солнца. Такой большой и мучительный путь прошел со своим полком, столько горя хлебнул, и вот теперь, когда, как говорится, только бы жить, драться и мстить врагу, он прикован к госпитальной койке, вынужден валяться здесь, на чужбине, в этом душном замке, мрачном, как сама смерть.
Как ему все здесь осточертело! Кажется, раны уже немного зажили, он уже мог бы кое-как передвигаться при помощи костыля или палки. Надо отправиться искать свой полк!.. Но как найти его в этом людском водовороте?..
Сквозь распахнутые окна, завешанные одеялами и плащ-палатками, доносится грохот обозов, шум марширующих колонн, гул моторов и задушевная солдатская песня.
Хорошо ребята поют!.. А песня-то какая!.. За душу берет: «Я тоскую по Родине, по родной стороне…»
Поют… А в первые месяцы войны не слышно было, чтоб солдаты пели. И не смеялись они. Шуток тоже маловато слышно было. Теперь настали иные времена. Смеются бойцы…