Птицы русского фольклора
Шрифт:
День уже был на исходе, когда в одном из садов на окраине города под изувеченными деревьями Шмая набрел на второй эшелон своей дивизии.
Его окружили знакомые солдаты, стали расспрашивать, где был и что слышно в тылу. Накормили, поднесли чарку, и старый солдат сразу приободрился, стал шутить и рассказывать о том, как он поссорился с толстушкой медсестрой. Увлекшись своим рассказом, он и не заметил, что люди не смеялись, как обычно, слушая его рассказ, и смотрели на него с участием.
Узнав, какая подвода идет на участок его полка, он примостился
И ездовой умолк, с грустью посмотрел на него и закурил трубку.
— Да, зверюга, знает ведь, что уже издыхает, а сопротивляется, — пытался Шмая продолжать разговор. Но ездового уже трудно было расшевелить.
Уже сгустились сумерки, когда они подъехали к узкому переулку, заваленному кирпичом и щебнем. Ездовой ткнул кнутовищем в сторону, где среди развалин виднелись орудия, которые били по высокому, изрешеченному снарядами дому.
Шмая осторожно слез с подводы и оглянулся. Жутко стало безоружному солдату среди развалин. На камнях тут и там валялись трупы в ненавистных серо-зеленых мундирах и черных касках. Улицы были засыпаны кирпичной пылью. Старый солдат старался не смотреть на них.
Но вот он увидел Сидора Дубасова, возившегося возле пушки, и ускорил шаг. Тот посмотрел на него как-то странно, будто даже не узнал. Потом вытер руки о полу куртки, подошел к нему, обнял:
— Вернулся, старина?..
Но тут же отвернулся, пряча от старого друга навернувшиеся на глаза слезы. Шмая хотел расспросить Сидора, но почему-то не отважился. Какой-то странный он сегодня, Дубасов! Столько времени не виделись, а он вроде и говорить не желает…
Но вот гостя уже увидели другие артиллеристы. Неторопливым шагом пошел ему навстречу с распростертыми объятиями Никита Осипов, поздравил его с возвращением, но и он был сегодня не такой, как обычно. Подходили и остальные артиллеристы, пожимали ему руку, но никто не шутил, не смеялся… И сердце подсказало недоброе старому солдату…
Почему ему ничего не говорят? Что скрывают от него?
Шмая просто не мог узнать товарищей. Он понимал, что все они безумно устали, прямо падают с ног. Шутка сказать, все время — беспрерывные бои. Ни сна, ни отдыха. Да какой теперь может быть сон, какой отдых, когда они уже видят перед собой Берлин! Еще немного, и закончится самая тяжелая из всех войн. А это такое счастье для каждого солдата — завершить свой боевой путь у стен этого проклятого города!..
И он никак не мог понять, почему же все тут такие мрачные? Почему они молчат?
А может быть, каждый ждет, чтобы заговорил другой?..
Тяжелое предчувствие мучило Шмаю, и он спросил Осипова:
— Никита, а Никита, чего это все на меня смотрят, будто не узнают?..
Командир дивизиона уже не был похож на того юнца, с которым Шмая встретился на берегу Волги в ту знаменательную зиму. Он возмужал, окреп, в каждом его движении чувствовался бывалый воин. И усы, отрощенные для солидности, придавали его мальчишескому лицу важность боевого командира.
— Ты смотри, нашел нас! — просияло на мгновение лицо Ивана Борисюка. Он подбежал к Шмае, обнял его, поцеловал в колючую щеку. — Верно, сбежал из госпиталя?.. Я сразу понял… Но на что это похоже?
— А ты думал, что я в такое время буду сидеть там и глотать таблетки? Уж после долечусь…
— Напрасно ты это сделал… Сейчас подойдут подводы с боеприпасами, и я тебя отправлю во второй эшелон. Тут тебе пока нечего делать… Видишь, какая война пошла… Среди развалин… Куда тебе с больной ногой? Да и рука у тебя, вижу, покалечена. Ну зачем ты пришел?.. Все время контратакуют, гады. Ты нам только мешать будешь…
— До сих пор я, кажется, ни для кого не был обузой, — удрученно бросил обиженный кровельщик.
— Да что ты, панаша! Не понял ты меня, — стал его успокаивать Иван Борисюк. — Отдохнешь немного во втором эшелоне…
У Шмаи даже слезы выступили на глазах. С таким трудом нашел он их, добрался сюда и вот…
И почему Борисюк отошел от него, ничего больше не сказав? Почему все так смотрят на него и чего-то недоговаривают?..
Осипов не сводил со Шмаи глаз. Протянул ему табакерку, угощая табачком, и не знал, с чего начать. Парторг считал, что лучше уж сказать горькую правду, чем так мучить человека, и решил рассказать ему все, но в эту минуту ударила вражеская артиллерия. Снаряды засвистели где-то совсем близко, и артиллеристы побежали на свои места.
Шмая опустился в глубокую воронку, недавно вырытую огромной бомбой. Там уже лежал маленький черномазый казах-связист с быстрыми карими глазами. Он прижимал к уху трубку и что-то кричал охрипшим голосом.
«Новичок? — подумал Шмая. — Ну, конечно. Сколько за эти бои уже сменилось людей! Сколько вышло из строя, погибло!.. Даже страшно подумать…»
Шмая хотел о чем-то спросить связиста, но тот был занят своим делом и не обращал на него внимания.
Огонь немного затих, и связист с облегчением вздохнул. Теперь он внимательно посмотрел на незнакомого пожилого сержанта, остановил взгляд на перевязанной руке.
— Ты чего сюда пришел, однорукий? — бросил паренек, мигнув, чтобы Шмая дал ему докурить свою цигарку. — В самое пекло тебя принесло… Не видишь разве, что тут делается?
Шмая хотел было ему ответить, но тот уже снова что-то кричал в трубку, вызывая наблюдательный пункт полка.
— Слышь, сынок, спроси-ка, нет ли там комбата? — коснувшись рукой плеча связиста, сказал Шмая, поудобнее усаживаясь на ящике из-под снарядов.
Тот удивленно взглянул на него:
— Какого тебе, батя, комбата?