Пуанты для дождя
Шрифт:
– Евгений. Евгений Моцарт, – он вскочил и теперь говорил откуда-то сверху, так что Ане пришлось запрокинуть голову.
Вид у Моцарта был немного виноватый.
– Правда – Моцарт?! – не поверила Анна. – Или врете?
– Правда-правда, – засмеялись девчонки, все трое. – Никто не верит!
– А вы что-нибудь, кроме этого, умеете играть, товарищ Моцарт? – рассердившись на свое глупое удивление, заносчиво спросила Анна.
Моцарт признался, что нет, не умеет, и вид у него стал еще более смущенный. Аня взяла на клавиатуре несколько аккордов, повернулась и ушла. Новый знакомый не произвел не нее большого впечатления. Однако, к ее большому удивлению,
Фа-ми-ре-до-соль-соль. Фа-ми-ре-до-соль-соль…Солнце зашло. Как мгновенно здесь темнеет… Фа-ля-ля-фа. Ми-соль-соль-ми. Зачем-то надо доиграть до конца… Ре-ми-фа-ре-до-до… Надо же, глупость какая. И слезы подступают. Плакать нельзя. Нужны силы для новой жизни.
Ночью Тихон почти не спал, разрываясь между новой обитательницей дома, пожелавшей устроиться на ночлег в гостиной, в уголке кресла, и хозяином, которому опять было плохо. Моцарт метался по кровати, стонал, вскрикивал, потом бормотал невнятное. Просыпался, включал свет, ходил на кухню, возвращался в спальню и опять устраивался спать, и все повторялось сначала.
К заоконному дождю добавился ветер, и теперь вместо уютного постукивания капель за окном подвывало, шуршало, скреблось, как будто кто-то огромный и страшный пытался открыть раму, просунуть внутрь огромную мохнатую мокрую лапу и… Дальше Тихон думать боялся. Он всю ночь сновал из спальни в гостиную и только под утро свалился и заснул, приткнувшись поближе к теплому белому пушистому боку.
Хозяин пришел на рассвете, посмотрел на спящую в кресле парочку, ничего не сказал, только вздохнул тяжело. Счастливый человек, он до сих пор не знал, что такое бессонница, всю жизнь засыпал, едва коснувшись подушки, и искренне не понимал тех, кто жаловался на плохой сон: не можешь спать – и не спи, делов-то. Читай, гуляй, телевизор смотри, стихи сочиняй или звезды на небе рассматривай. Надоест, и уснешь как миленький. Теперь он понял, какое это мучение, когда ненадолго проваливаешься в вязкий, обрывающийся сон, потом просыпаешься, а ночь давит, торжествует, лишает всех желаний, кроме одного – уснуть.
Теперь он вставал по утрам разбитым, вялым. Ничего не хотелось – ни делать зарядку, ни идти в душ, ни варить кофе. А уж тем более не хотелось думать о том, чем занять очередной наступивший совершенно ненужный ему день. Как, оказывается, все просто: старость – это когда у тебя нет планов на сегодня. И на завтра тоже нет. И на неделю вперед. Смысл он себе придумал, да, конечно – ждать возвращения Анны. Но вот из каких кирпичиков строить этот новый замок на песке, он не имел ни малейшего представления.
Впрочем, посмотрев на двух свернувшихся одинаковыми меховыми шарами представителей семейства кошачьих, одно дело на сегодня Евгений Германович себе все же придумал. Надо было писать объявления, распечатывать и возвращать Марусю хозяевам. Вторая кошка ему даром не нужна, а кто-то наверняка горюет о пропаже. Вот Тихон-то расстроится, – подумал Евгений Германович. Жил себе, горя не знал, вдруг на тебе, получи любовь с первого взгляда, а через день – отдай и забудь, помаши лапой на прощанье. Собственно говоря, его история, только в миниатюре.
Эта мысль его
Когда в дверь позвонила Надежда Петровна, он уже заканчивал распечатывать объявления. Он похвалил ее за полную боевую готовность: на сей раз она была в сапогах, в плаще и с зонтом. А она его – за объявления: с фотографией взлохмаченной и заспанной Маруси, с набранным крупным шрифтом текстом. В четыре руки они распихали объявления по файлам, вооружились ножницами, скотчем, и отправились в поход. Ничего не подозревающие Тихон и Маруся остались блаженствовать в нагретом за ночь кресле. Делиться с соседкой своими мыслями Евгений Германович, разумеется, не стал.
Объявлений было десять. По одному на каждый из шести подъездов, на двери магазина на первом этаже и аптеки, одно на трамвайную остановку перед домом, и одно на детскую площадку. Приклеивая седьмое объявление (супермаркет «Восьмерочка»), Надежда Петровна сообщила, что надо бы зайти и купить сметанки, пельмени без сметанки совсем не то, что со сметанкой. На восьмом объявлении (аптека) Евгений Германович стал обдумывать вопрос о том, как бы поделикатнее намекнуть своей помощнице, что обедать он предпочитает в одиночестве, точнее, общества Тихона и Маруси ему вполне достаточно. Девятое приклеивали в напряженном молчании, обе стороны обдумывали свои дальнейшие действия.
А на десятом (под грибком в песочнице) Евгения Германовича схватил радикулит.
Причем схватил не только за поясницу, но и за ногу, и за горло, потому что больно стало так, что он вздохнуть не мог. Так и остался стоять с поднятыми руками и выпученными глазами. Такого с ним тоже никогда не случалось. Вечный спортсмен, альпинист, лыжник и волейболист, он до сего момента жил в полном взаимопонимании со своим телом, и ничем, кроме нечастого насморка, оно его не огорчало (очки и зубные коронки не считаются). Новое ощущение заставило задуматься. Прежде всего о том, как добраться до дома.
К счастью, Надежда Петровна проявила себя опытным бойцом и настоящим другом. Без охов и ахов оценив ситуацию, она деловито поднырнула Евгению Германовичу под руку, заставила его опереться на себя и поволокла через двор, как санитарка с поля боя. Поволокла в прямом смысле: шаг за шагом, скрипя зубами, охая и шепотом поминая такую-то мать, несколько десятков метров они преодолевали, наверное, с четверть часа. Надежда Петровна уговаривала его, как маленького «потерпеть и сделать еще шажочек», обещала, что дома сразу поставит его на ноги, «делов-то, у нее весной еще и не так было, она потом расскажет», и даже зонтики не бросила – вот такая молодец! Без нее он, наверно, так и помер бы в песочнице посреди совершенно безлюдного из-за непогоды двора.
Дома мучения продолжились и даже усугубились, потому что к страданиям физическим добавились моральные. Не обращая ни малейшего внимания на его протесты, Надежда Петровна еще в прихожей стянула с несчастного скрюченного Моцарта мокрую куртку, ботинки и (о, ужас!) джинсы, уложила его в кровать, сбегала домой, принесла пригоршню коробочек и тюбиков и принялась его с увлечением растирать, мазать и пичкать. Сил сопротивляться не было, все они уходили на то, чтобы во время самых острых приступов боли не употреблять ненормативную лексику, а впрочем, остановить Надежду Петровну в ее милосердном порыве смогли бы разве что противотанковые ежи.