Пугливая
Шрифт:
— Вот здесь. На них на всех теперь эти чертовы защитные пломбы.
Я безмолвно, вручаю ему упаковку, и он с лёгкостью ее открывает.
— Держи, — говорит он, снимает с лейкопластыря плёнку и протягивает его мне.
— Спасибо, — отвечаю я, прижав кровоточащий порез к маленькой белой прокладке внутри пластыря, и Крис оборачивает им мой палец.
Это самое приятное, что кто-либо делал для меня за долгое время.
— Кэсс, можно задать тебе вопрос? — неожиданно говорит Крис.
Я поднимаю на него глаза.
— Конечно.
Он так серьезен, что я начинаю беспокоиться.
—
Он оглядывается на нее, будто не хочет, чтобы она это слышала, что само по себе смешно, так как в ее состоянии уже невозможно ничего слышать.
— Извини, — быстро добавляет он. — Просто ужасно о таком спрашивать.
Я качаю головой. Это первый за долгие годы нормальный разговор с человеком, не считая Дэймона? Да. Это он.
— Все в порядке, — отвечаю я. — Ничего ужасного. После аварии мы привезли ее домой из больницы скорее для паллиативного ухода. Врачи говорили, что она быстро умрёт. Я часто думала о лечебнице.
— Так почему бы тебе этого не сделать? — настаивает он.
Посмотрев на мать, я печально улыбаюсь. Когда-то она была такой красивой.
— Потому что там она умрет. Это разобьет ей сердце, и она умрет в одиночестве, а мне придется жить, зная, что я убила свою собственную мать.
Мы возвращаемся на кухню, и Крис неловко топчется рядом. В этом доме неловко всем, кроме его обитателей. Это как, когда переступаешь порог какого-нибудь жилища, и у тебя из легких испаряется весь воздух. Ты бродишь там и одновременно задыхаешься, пока, наконец, не выходишь на улицу. Откашлявшись, ты, наконец, набираешь полную грудь морозного зимнего воздуха и благодаришь Бога за то, что тебе не нужно здесь жить.
Я беру нож и, промыв его под краном, возобновляю резку овощей. Дэймон гремит в гараже. Крис меряет шагами кухню. Я режу. Сквозь мой хлипкий пластырь просачивается кровь. Я наблюдаю за тем, как ходит туда-сюда Крис.
Крис — милый мальчик. Ну, теперь уже мужчина, так ведь? Хороший, обычный парень. Одинокий. Какое-то мгновение я оцениваю его, гадая, сколько времени мне понадобится, чтобы вернуться в кабинет и убить свою мать. Она и так всё равно, что труп, верно? Один взмах ножом, и она сможет, наконец, обрести покой. А потом останется только Дэймон.
Я могла бы застать его врасплох и, еще до того, как он заметит, что я ее убила, воткнуть нож ему в живот. Потом я села бы в машину помощника шерифа, и мы с ним поехали бы на ужин к его семье, пока моя – тихо разлагалась бы здесь.
В смысле, я никогда бы такого не сделала.
— Кэсси, говорит Дэймон.
Я отрываю взгляд от зажатого у меня в руке ножа.
Криса уже нет. С подъездной дорожки до меня доносится звук его удаляющейся машины. Я снова отключилась, в последнее время со мной так часто бывает.
— Кэсси, — повторяет Дэймон, на этот раз его тон более резкий.
Он забирает у меня нож и кладёт его на кухонный стол.
— Ты забрызгала кровью всю еду.
Пластырь оказался совершенно бесполезным, картошку придётся выбросить. Я заматываю руку другим полотенцем, и Дэймон отводит меня к раковине. Он снимает полотенце и держит мою руку
— Нужно отвезти тебя к врачу, — говорит Дэймон и тихо бормочет:
— Боже мой. Она глубокая. Тебе нужно наложить швы.
Я смотрю на оставленный на столе нож и думаю, где сейчас Крис.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Лео
В «Лавлоке» начос не подают.
Но их подают в гриль-баре «У Даны». Тягучий, густой сыр, такой желтый, что почти оранжевый. Домашняя сальса Даны, свежий гуакамоле... Когда официантка ставит их передо мной, это сравнимо только с сексом. Все время держа ухо востро, я прячусь в задней кабинке закусочной, надвинув на глаза бейсболку, чтобы меня не увидел никто из знакомых. Меня отпустили домой, но мне не нужно отмечаться в Управлении шерифа до утра понедельника, к тому же я знаю, что когда меня увидит мать, начнётся тот ещё балаган. Поэтому я решил, что поеду к расположенному в миле отсюда участку моей мамы живописным маршрутом от остановки рейсового автобуса, что возле закусочной. И я, блядь, не тороплюсь.
Я не пропускаю ничего, что творится вокруг: шипение люминесцентных ламп наверху, доносящиеся с кухни прерывистые звуки и шипение, слышу, как ставят и снимают с огня еду. Звонок вызова официанток, сообщающий им, что блюда готовы к подаче. Даже с верхним освещением и висящими над каждым столом барными лампами, здесь очень темно. Очень темно по сравнению со свежевыбеленной тюремной камерой. Подо мной мягкое сиденье, настолько мягкое, что от этого начинает болеть спина. Я не привык к комфорту. Не привык к одиночеству.
Мне нравится быть одному, но в то же время, это ужасно. Никто не говорит мне, когда есть. Когда принимать душ. Когда спать. Только я и стоящая передо мной чашка черного кофе, а теперь ещё и начос, такие сексуальные, что от одного их вида я готов кончить в штаны. Их придвигает ко мне бледная, стройная рука, и я, словно в замедленной сьемке, скольжу по этой руке взглядом к ее владелице.
У края моей кабинки стоит красивая девушка. Ей не больше семнадцати, но у нее тело женщины. Ярко-розовая фирменная рубашка гриль-бара «У Даны» трещит под напором сисек; пуговицы у нее на груди изо всех сил пытаются их сдержать. На губах блеск с мерцающими блестками. Когда мой взгляд, наконец, останавливается на ее выразительных карих глазах, она смотрит на меня так, будто всё это ее забавляет.
— Еще кофе?
Я тихо смеюсь.
— Я тебя знаю.
Она подливает мне в кружку кофе и улыбается, морща при этом нос.
— Ты ведь в Ган-Крике. Уверена, ты знаешь здесь всех, Лео Бентли. Добро пожаловать домой.
Это младшая сестра Чейза.
— Дженни. Господи, когда я видел тебя в последний раз, тебе было, сколько… десять?
Дерьмо. Я пялился на девушку, с которой нянчился в пору, когда она еще носила подгузники.
— Думаю, восемь, — отвечает она. — Мне только исполнилось шестнадцать.