Пуговица, или серебряные часы с ключиком
Шрифт:
— Там сейчас наверняка воздушный бой был, — добавил мальчик, хотя он и знал: над ними пролетел самолет-разведчик «Физелер-Шторх», самый тихоходный самолет в мире.
— И вполне возможно, — продолжала фрау Сагорайт, — что этот германский самолет только что сбил вражеский самолет в воздушном бою.
Фрау Пувалевски все так же стояла, скрестив руки на груди, и улыбалась.
Генрих сразу загорелся:
— Держу пари, он только что сбил вражеский самолет.
Старый Комарек стоял и смотрел на них, как будто он в мыслях был
Он решил ни о чем не расспрашивать мальчонку. «Нет тебе никакого дела до него! — говорил он себе. — Покуда ты о нем ничего не знаешь, он тебе чужой».
А мальчишка горячо что-то объяснял. Он был такой же грязный, как все, однако лицо его выделялось тонкостью черт, и это как-то но вязалось с его решительными жестами.
Фрау Сагорайт кричала:
— Немедленно возьмите свои слова обратно, фрау Пувалевски!
Однако толстая женщина и не намеревалась брать ничего обратно. Спор разгорался.
Возможно, что никто и слова бы не сказал и все впряглись бы в свои тележки и потащились дальше, если бы не эта фрау Пувалевски!
И все это время человек, проживший всю жизнь в одиночестве и ни минуты не испытавший скуки, думал: «Семь березок растут там. Стоят и ждут весны». Или: «Ветер переменился на норд-ост». Вообще о ветре он думал много.
Много думал он и об Илавском озере. Да и об озере Хайлигелиндер. За свою долгую жизнь он, пожалуй, побывал на всех Мазурских озерах. Но любил он Илаву. Засматривался там на цаплю, как она, тяжело взмахивая крыльями, летела над водой. Любил он и можжевеловую духоту соснового леса. Двадцать шесть лет старик прожил в лесах, бродил по лесным тропам, рыбачил то на одном, то на другом озере. Однако ближе к зиме всякий раз возвращался в свою лачугу в Дубровке, там он чувствовал себя дома… «Стоят там семь березок, — думал он, — стоят и ждут весеннего ветерка».
Что-то было нереальное в той нелепой жизни, какою он жил сейчас.
Снова он подумал о приставшем к ним мальчике. Да, фамилия «Хаберман» ему знакома, где-то он слышал ее. Всю дорогу старика мучило, что он никак не мог вспомнить, где и когда.
Порой они останавливаются и слушают, как за лесом рычит война, как она переваливается с боку на бок или вдруг вздыбится! По вечерам они не могут оторвать глаза от зарева над горизонтом. Война шагает следом за ними. Сегодня она там, где они проходили вчера…
Мальчик говорит:
— Мы правда победим, фрау Сагорайт? Правда мы победим?
Фрау Сагорайт отвечает, что победим непременно.
Привал. Старик достает из мешка брусок сала и отрезает себе кусок. Наколов его на кончик ножа, сует в рот. Все это уже хорошо знакомо Генриху, и, когда они снова в пути, он следит, как старый Комарек обстоятельно жует
Ворон сидит на ольхе. Сидит и смотрит сверху на бредущих мимо людей.
Каждый вечер Комарек, нацепив на нос очки, вынимает из кармана куртки кожаный мешочек и медленно развязывает его. Большими пальцами он разбирает тряпочку, в которую что-то завернуто. В конце концов появляется что-то очень похожее на карманные часы… Но в то же время они гораздо меньше обычных карманных часов и из чистого серебра, как издали определяет Генрих. На крышке — затейливый узор: тонюсенькие веточки и бутончики роз. И еще — в эту же тряпочку, оказывается, завернут ключик. С необычайной нежностью старый Комарек рассматривает часы, берет ключик и осторожно заводит их. Потом так же обстоятельно снова заворачивает в тряпицу и прячет в кожаный мешочек. Только после этого он снимает очки.
Сидя рядом, Генрих внимательно следит за всеми движениями деда, а так как эти движения всегда одни и те же, они кажутся ему исполненными особого достоинства и спокойствия.
Мальчик встает и подходит к своему чемодану. Нагнувшись, он вынимает дамскую сумочку. Погремев ее содержимым, он снова прячет сумочку в фанерный чемодан, а затем опять садится рядом с дедушкой.
«И что это он ищет без конца в чемодане? — спрашивает себя Комарек. — И как эта дамская сумочка попала к мальчишке?»
Однажды Генрих, намереваясь принести Комареку горячей воды, взял его кружку. Старик остановил его, сказав: «Оставь!» Тогда мальчик сел и поставил кружку на ступеньку крыльца…
Из дома вышла хозяйка. Послушав, как неподалеку грохочет фронт, она проговорила:
— Боже милостивый! — и, спустившись на ступеньку, спросила старика: — Скажите, дедушка, они всех наших мужчин перестреляют?
Старик ничего не ответил.
— Но люди ж они!
Комарек снова промолчал.
— И душа у них должна быть.
— Кто знает, как наши-то с ними поступали! — вдруг сказал старик.
— Всемогущий боже! — снова взмолилась хозяйка, поднимаясь на крылечко.
На ночь мальчонка устроился рядом со стариком в соломе.
— Спокойной ночи, дедушка Комарек! — сказал он, завернувшись в одеяло.
Старик что-то невнятно пробормотал в ответ.
— Спокойной ночи, малыш! — сказала тогда фрау Сагорайт.
На другое утро к ним присоединился еще один человек: молодой, на костылях, инвалид — на одной ноге. Он украдкой поглядывал на окна крестьянского дома и, должно быть, многое отдал бы, чтобы скорей тронуться в путь. Левой ноги у него не было до колена. От колена штанина была подвернута и прикреплена под полой пальто. Человек этот был совсем еще молодой, почти мальчишка. Волосы жиденькие, с медным отливом.
Он хотел было пристроиться сразу за Комареком, но этого уже Генрих не допустил. Он оттер чужого своей тележкой, и тот теперь ковылял за Генрихом, а за ним шла фрау Сагорайт.