Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь

Роздобудько Ирэн Виталиевна

Он прыгает через ступеньки и через секунду внизу хлопает дверь подъезда.

* * *

– …бежал куда-то сломя голову… Ужас какой! Надо же, какая судьба… – доносится до кухни чей-то приглушенный разговор. Анна-Мария смотрит на часы – ровно восемь. Мачеха уже стоит на пороге, готовая идти на работу, и с кем-то разговаривает вполголоса. Сквозь сон Анна-Мария узнает голос соседки тети Вали. – Нужно будет вечером зайти, помочь…

Сегодня Анне-Марии некуда торопиться, и она накрывается одеялом с головой. Пусть сегодня Алекса сам разогревает себе завтрак, если хочет, а она будет спать. А потом помоет голову, оденется и сделает вид, что уходит из дому. И никто не узнает, что идет она не дальше второго этажа, идет на любовное

свидание, как самая последняя грешница. «Да, да, – думает Анна-Мария, – все должно быть именно так. Почти случайно, почти между прочим. Чтобы не было потом пошлых ожиданий, фантазий и прочих розовых сиропов. И никаких признаний в любви…» Хотя вряд ли Колька удержится от признания…

Через полчаса Анна-Мария чувствует, как кто-то настойчиво стягивает одеяло с ее головы. На кухне уже светло, она щурится и не сразу соображает, что на краю ее раскладушки сидит Алекса.

– Вставай! – говорит он. – Есть новости: Ник попал под машину. Насмерть. Еще вчера вечером. А нашли только сегодня. В морге!

Алекса весь трясется от возбуждения, его будоражит мысль, что Колька, с которым только вчера они обменялись парой слов во дворе, сейчас – мертв. Ему не терпится впервые увидеть это зрелище. А больше всего ему хочется первому разнести эту новость по соседям.

– Ты врешь? – спрашивает Анна-Мария и вдруг понимает, что братец впервые не шутит и не издевается над ней. – Убирайся! Убирайся! – кричит Анна-Мария и снова ныряет с головой под одеяло. Ее бьет мелкая дрожь, тело становится липким, ноги – ватными. Как это могло произойти? Как вообще это происходит? Говорят, «был человек – и нет». Но ведь человек – не спичка, не камень, брошенный в воду, не шарик в руках фокусника. Это большой и сложный организм, целая система, пронизанная параллелями и меридианами сосудов, нервных окончаний и целый мир сновидений, стремлений, тайных и явных желаний. Колька целовал ее теплыми губами – неумело, но жадно и живо, а теперь где они, эти губы?..

Ей кажется, что за эти минуты она превратилась в разбитую параличом старуху. Трясущейся рукой она достает из кармана куртки осколок зеркальца. «Мы при встрече их соединим…» – звучит у нее в голове Колькин голос…

Незаметно, словно за одну минуту, наступает вечер – будто кто-то вырезал из киноленты целый кусок: только что было утро – чик! – и за окном уже распустили сизый дым сумерки. Анна-Мария понимает, что нужно встать, одеться, спуститься вниз, на второй этаж, самой убедиться, что это – не сон, не глупое вранье сводного братца. То, что это явь, она понимает сразу, едва отворив входную дверь: в подъезде тишина, многие двери приоткрыты, со второго этажа доносятся приглушенные звуки, шарканье шагов, звяканье посуды и особенный запах зажженных свечей. Анна-Мария не может заставить себя спуститься вниз. Зато через некоторое время в квартиру вбегает Алекса:

– Я сегодня с матерью остаюсь у Сергея – буду сидеть у гроба. Ты с нами? Там полная квартира соседей. Говорят, к двенадцати придет поп! Прикинь, у Кольки в руке было яблоко! Так вцепился, что еле вытащили!

Алекса хватает со сковороды котлету, быстро запихивает ее в рот, захлебываясь, пьет молоко.

– Ладно, я помчался! Если что – мы с матерью внизу!

«Здесь ты никогда не найдешь себе пары, – воскресает в памяти голос охмелевшего Калиостро, – в тебе слишком много радости и жизни. А люди не выносят этого в другом. Тебе может встретиться только Убивающий Радость, и ты будешь бороться за двоих, пока не окаменеешь. Потому что убивать радость в ближнем намного проще, чем зародить ее в себе и в других…» Колька не был Убивающим Радость, но его больше нет, думает Анна-Мария, скорее всего радость убила его. Она вспоминает, какой вчера был вечер – как на картине Ренуара: сотканный из множества размытых пестрых мазков, пахнущий дождем и немного – кофе. Хороший был вечер… Куда идти? Кому рассказать о печали, о расплавленном свинце, ворочающемся в сердце?..

Анна-Мария ходит по квартире, как привидение.

В комнате, которая раньше принадлежала ей, полное разорение – Алекса никогда не застилает кровать. Взгляд Анны-Марии падает на стену с плакатом, на котором рыжая Пугачева кутается в белую шубку, рядом – пустое место… Вот что называется – биться головой о стену! Анна-Мария прикладывается горячим лбом к выцветшим обоям и вдруг ясно понимает, что нужно делать, чтобы не сойти с ума! Она не знает, было ли это сном из детства, но понимает, что в любой стене можно отыскать дверь, чтобы уйти. Как она могла забыть об этом?! Она берет со стола карандаш. Линия Двери должна быть полукруглой, не обязательно четко прорисованной, но в полный рост и обязательно – не прерывистой, проведенной на одном дыхании, одним широким взмахом, как это было тогда… А как было тогда?.. Она берет карандаш и очерчивает свою тень на стене, тихонько дотрагивается до нее – в самом центре нарисованного полукруга – и… ничего. «Я просто схожу с ума… – думает она. – Нужно идти туда, на второй этаж, к людям, к Кольке. Увидеть его в последний раз…» Она снова выходит на лестничную клетку. Сладковатый запах воска усиливается, Анна-Мария свешивает голову и видит, как в проеме приоткрытой Колькиной двери качаются тени: кто-то заходит, кто-то выходит, подъезд наполнен шорохами, лампочки светят особенно тускло. Нет, она ни за что не сможет туда войти. В полной темноте Анна-Мария возвращается обратно, в квартиру, на ощупь пробирается в спальню и видит то, что должна была увидеть: по всему контуру нарисованного полукруга сквозит полоска света. Анна-Мария бежит на свет и изо всех сил ударяется о стену. Но удара не чувствует. Потому что дверь пропускает ее внутрь. И Анна-Мария оказывается в полумраке подъезда…

* * *

Это очень странный подъезд. В нем пахнет свежестью. Анна-Мария оглядывается и видит, что в широких полукруглых изгибах полированных перил стоят вазы с желтыми цветами. Высокие окна украшены витражами, на ступеньках – красная ковровая дорожка. Лифт скорее похож на карету, поставленную вертикально, за тонированными стеклами массивного парадного входа видны очертания города, слышен его шум и совершенно очевидно, что на улице – погожий, солнечный день. Где-то наверху хлопают двери, слышны торопливые шаги сбегающей вниз женщины.

– Девочка моя! Как ты выросла! А я как всегда что-то перепутала – ждала тебя через пару часов, даже на работу не пошла…

Больше ничего не надо – ни вопросов, ни мыслей – «Почему? Зачем? Как?» – все это не имеет значения! Анна-Мария зарывается лицом в пушистую кофту женщины и закрывает глаза.

– Солнышко, ну не плачь, не плачь, – шепчет мама и гладит ее по волосам. – Я знала, что ты приедешь! Я так ждала тебя. Не было дня, чтобы я не думала о тебе. Ну, прости меня… Идем скорее. Что ж мы в подъезде-то?..

Женщина отстраняет от себя Анну-Марию, заключает ее лицо в свои прохладные ладони. Они жадно вглядываются друг в друга. Мама почти не изменилась, разве что лицо слегка подернулось дымкой – будто бы время занавесило его еле заметной пленкой, слегка размывшей черты. У нее такие же пепельные прямые волосы, как и у Анны-Марии. Обнявшись, они поднимаются по лестнице, мама распахивает дверь квартиры.

– Ну, вот здесь я и живу…

Анна-Мария входит в просторный длинный коридор, заканчивающийся холлом, в котором стоит диван, круглый стол, несколько массивных кресел на выгнутых ножках.

– Располагайся, – говорит мама. – Я приготовлю тосты и кофе.

Анна-Мария подходит к окну. Вдоль широкой улицы течет река, заключенная в решетчатые парапеты, по обеим сторонам мостовой припаркованы машины. Прохожих почти нет. Только парочка влюбленных склонилась над водой, вглядываются в свои отражения и, наверное, смеются…

Мама возвращается, ставит на стол поднос с горячими бутербродами и кофейником. Но Анне-Марии совсем не хочется есть.

– Как ты живешь? – осторожно спрашивает она. – Почему ты уехала? Я так мало знаю о тебе…