Пуле ангел не помеха
Шрифт:
По телевизору, который стоял в углу и оказался вне поля зрения, передавали новости.
– Тише, тише, – крикнул Леонид, перекрывая гомон, уже возникший среди уже заметно расслабившихся от выпитого приятелей.
На экране шла видеозапись, сделанная когда-то в лагере боевиков. Бородатый, обвешанный оружием человек неопределенного возраста красовался перед камерой, держа в одной руке чью-то отсеченную голову, а другой выковыривал из нее ножом глаза.
– У, твари поганые! И чего с ними цацкались? – прошипел сквозь зубы Портнов. – «Операция по захвату…» – передразнил он диктора. Чего их задерживать? Стрелять на месте и все дела. Все равно больше пожизненного не получат.
– Валюта, – отозвался Остапчук.
– Что, валюта? – спросил Виктор.
– Они, говорю,
Первое время Виктор надеялся, что ему удастся избавиться от воспоминаний о войне. Но когда началась вторая война, он понял, что все, связанное с Чечней, никогда не уйдет из его жизни. Помимо своего желания он не только обращал внимание на все, там происходящее, но и невольно фиксировал услышанное, словно нанизывал события на какую-то логическую нить. Захват Радуева в свое время произвел на него сильное впечатление. Еще задолго до ареста это имя было у всех на слуху. Как его только ни называли?! «Самый кровавый» и «неуловимый», террорист и бандит, убийца и кровопивец. Ему это льстило. Он упивался властью над беззащитными и слабыми. Приближенные из кожи вон лезли, поддерживая имидж изувера, утверждая его авторитет среди ему подобных. Перед видеокамерами насиловали детей, устраивали взрывы, отстреливали пальцы российским солдатам, разрывали на части пленных и отрубали головы заложникам. Сотни невинно замученных, море крови… Аслан Масхадов со своим призывом: «Убивайте и уничтожайте всех русских и получайте удовольствие» – агнец божий по сравнению с Радуевым, который сделал это «удовольствие» смыслом своей жизни.
Первое время после того, как его взяли, он был в шоке и вряд ли быстро из него вышел. Это уже был не тот Радуев, наглый и самовлюбленный властитель душ и тел, который перед телекамерами вещал на весь мир о своей исключительности, грозил поставить на колени всю Россию, приписывал себе все изуверства и беззакония, творившиеся на территории государства. Оказывается, и нелюдям ведом страх. Вряд ли человеческий. Это скорее звериный инстинктивный страх за свою бесценную жизнь. Он не думал о возмездии, пока кара была где-то далеко за горами. Был уверен в своей недосягаемости. В тюремной камере «великий воин Аллаха», для которого убийство неверного равнозначно подвигу и пропуску в светлую загробную жизнь, был жалок и омерзителен.
– Когда-нибудь может быть узнаем подробности о том, как удалось выманить и этого зверя из его логова, – со вздохом произнес Виктор. Когда телевизионный сюжет подошел к концу. – А, главное, зачем? Вряд ли для того, чтобы опять, как было с Радуевым, только продемонстрировать всему миру профессиональное искусство ребят из спецподразделений.
– Скорее всего, цель была другая: развалить отряд, заставить бандюков сложить оружие и тем самым уменьшить потери в боестолкновениях. А теперь придется ломать голову, что с ним делать? Казнить нельзя помиловать… От того, где будет поставлена запятая, напрямую зависит, превратится ли она в пулю или останется лишь знаком препинания, – глубокомысленно, на одном дыхании неожиданно, похоже даже для самого себя, изрек Геннадий Селезнев. – Помните, как Радуев просил следователя, ведущего допросы, никого не сажать к нему в трехместную камеру, в которой содержался. Прекрасно понимал, что даже уголовные авторитеты не потерпят его существования. Его не только «опустят», что для него хуже смерти. Об этом тут же станет известно и в Чечне, и за ее пределами, в первую очередь в мусульманских странах, и он перестанет существовать не только как лидер, как мужчина, но и просто как личность.
– Не расстреливать же его. «На смертную казнь у нас мораторий», —со знанием дела заметил Портнов.
– Растерзать! – неожиданно подал голос Погорелов.
– Что значит «растерзать?» – попросил уточнить Геннадий, состроив глубокомысленную мину.
– Это значит убивать медленно. И не один раз, а столько, сколько убитых на его совести.
– Кровь за кровь, значит? – ухмыльнувшись, спросил Виктор. –
– Да не о том речь, – вскочил с места Леонид, задетый словами приятеля. – Вован о чем толкует? Что же, пусть свободно жгут, грабят, убивают? Никому, находящемуся в здравом уме, не придет в голову голосовать за предоставление им такой свободы.
– Но не убивать же без суда и следствия, если закон с чьей-то точки зрения несправедлив, – возразил Стрельников.
– А хотя бы и так.
– Сядь, Лентя, не егози, – тихо, но так, что все замолчали, сказал Остапчук. – Во все времена во всех странах лютая кровожадность каралась смертью. Вон, американцы. До сих пор «поджаривают» своих отморозков на электрическом стуле и при этом не перестают твердить о правах человека. Особенно, когда это касается других государств. Только почему-то ни у них, ни у нас злодеи не переводятся, хотя, казалось бы, век от века их должно становиться все меньше и меньше. Казнить и только живыми, – Остапчук с трудом поднялся из своего кресла, не выпуская из рук рюмки с коньяком. – Мораторий, говоришь? – повернулся он к Геннадию. – А кто его придумал, этот мораторий, ты не задумывался? И зачем? А затем, чтобы свою задницу прикрыть. Не известно еще, как дело обернется и кого, в конце концов, назовут большим зверьем. Всех казнить!
Остапчук возвышался над сидящими приятелями, глаза его горели, в уголках рта выступила пена. Он машинально смахивал ее время от времени и продолжал:
– Вы что же думаете, жизнь чего-нибудь стоит? Хрен вам! Жизнь это – миг, суета. И неважно, молодой ты или старый. Пуле, если хочешь знать, возраст не помеха. Мы сами делаем свою жизнь? Ха! Это она нас делает. Мораторий! У нас в районе была прокурорша. К ней приходят за санкцией на арест. Вот заявление изнасилованной, вот заключения медэкспертизы, вот подозреваемый, вот улики. Дайте санкцию. А она: «А где свидетели? Как можно? Он еще такой молодой, вся жизнь впереди! Да и оснований никаких, все – ваши домыслы». А когда ее дочь пятеро хором изнасиловали, как миленькая стала подписывать. Гнилье человеческое … Казнить, только казнить! Всех, и обязательно живыми! – Игорь плюхнулся в кресло и закрыл глаза.
Приятели смотрели на него, кто с удивление, кто-то с сожалением. Стрельников уловил в глазах Игоря что-то похоже на свое собственное состояние в преддверии приступа.
Постепенно побледневшие щеки Остапчука порозовели, и он будто очнулся.
– Ну, что? Еще по одной? – спросил Игорь уже совершенно другим тоном, словно в его тело вернулся прежний добродушный и умиротворенный хозяин. – Если бы от нас чего зависело. До Бога высоко, до царя далеко, а до плахи … Вот она, рукой подать. Убивай, не убивай, новые народятся.
– А чему тут удивляться? – спросил Востриков, который давно уже пытался вставит свое слово, но до сих пор у него это не получалось. – Казни, в том числе и прилюдные, маньяков никогда не останавливали. Скорее наоборот, делали их своеобразными «героями» своего времени. Я недавно читал, что многие тяжелейшие злодеяния вошли в историю. Некоторые – в книгу рекордов Гиннеса.
– Мы тоже недалеко отстали от остального «цивилизованного» мира, – добавил Виктор. Он с нескрываемым удивлением смотрел на своих приятелей, заговоривших нормальным языком после непрерывного зубоскальства, сопровождавшего всю их встречу до этого разговора. – Да взять того же Чикатило. За двенадцать лет полсотни умышленных убийства детей и женщин.
– Расстреляли? – поинтересовался Погорелов.
– Да, еще до моратория, в девяносто четвертом.
На приятелей его слова особого впечатления не произвели. То ли потому, что в них не было ничего нового, то ли каждый остался при своем мнении.
Потом опять вспоминали Чечню, первую войну, которая их и объединила. Но никто не решался первым заговорить о главном, о том, что стало поворотным моментом в их судьбах – о том, кто расстрелял «Ниву».
5