Пуля для бизнес-леди
Шрифт:
— Будь прокляты те, кто устроил мне такую жизнь! — Настя готова была расплакаться. Ей нестерпимо захотелось вернуться в юность, стать голенастой девчонкой, у которой и забот-то было — выучить уроки да решить самую «важную» проблему: целоваться вечером с этим мальчиком или с другим….
— Ну-ну, Настенька, — ободряюще сказал Алексей. — Ты ещё увидишь, сколько прелести в твоей новой жизни, когда она начнется. Кстати, помнишь инспектора по кадрам в «лумумбарии», с которым регулярно беседовала по душам?
Настя кивнула.
— Он тебя хорошо помнит и передает привет.
— Тоже друг нашелся…
—
— Значит, я служила обыкновенной сексоткой?
— Ну, не совсем обыкновенной… Твои отчеты отличались наблюдательностью, точными оценками людей… Кое-кто в результате даже должен был покинуть стены университета. Вот так-то, милая…
— Сволочи вы! — прошипела Настя. — Хоть вешайся — в угол загнали!
— Успокойся, не ты первая. И повыше тебя рангом люди почитали за честь сотрудничать с нами. Не в угол тебя законопатили, а на крючок посадили. Придет время, поумнеешь — ещё спасибо скажешь.
Тигрица, гуляющая сама по себе
Алексей отбыл в свои закордонные дали, и Настя стала приспосабливаться к новому для себя образу жизни замужней дамы, у которой супруг трудится «за бугром», следовательно, она хорошо обеспечена, может себе позволить и модные туалеты, и «Шанель» № 5 и обед с близкими подругами в ресторане.
Свое новое состояние она не без юмора определила так: «Тигрица, гуляющая сама по себе». В её нынешнем положении были плюсы, но были и минусы.
Люська Заболотина и другие девицы из редакции считали вполне естественным, что возле неё постоянно вертится Миша Кушкин: старый друг, бой-френд, как стали говаривать в московском полусветском обществе, приятель Алексея Дмитриевича, а тот, между прочим, вдали от родины, следовательно, и от молодой жены. Надежнее иметь дело с приятелем мужа, чем неизвестно с кем. А Настя вдруг остро почувствовала, что это такое — бабье одиночество. Возраст у неё уже катился к четвертаку, жизнь требовала свое совсем не рублями. Она впервые узнала, что это такое — проснуться глубокой ночью, долго лежать с открытыми глазами и наконец задремав, утром очнуться на измятой простыне. Часто ей теперь не хотелось после работы возвращаться домой. Огромная квартира, гулкая и необжитая, вызывала неясные чувства беспокойства, тревоги, неустроенности. Так бывает, когда вдруг оказываешься на перекрестке дорог и не знаешь, куда идти.
Настя стала допоздна засиживаться в редакционной кофейне — все-таки вокруг были живые люди. Коллеги-журналистки быстро поняли выгоду дружбы с Настей — всегда можно перехватить деньжат до зарплаты, подсунуть ей прочитать свою статейку — пусть замолвит словечко в секретариате, авось и в номер поставят. Настя охотно со всеми общалась, но близко ни с кем не сходилась, её лучшими подругами по-прежнему оставались Нинка и Эля.
Она много печаталась, но стала тщательнее отбирать темы для материалов, советовалась с Русланом Васильевичем, доверяя его чутью и опыту. А писать было о чем. Было лето 1991-го. По Москве прокатывались
Похоже, Москвой и страной начинали управлять посредством митингов и воззваний. Партия на глазах разлагалась и сдавала одну позицию за другой.
Главный редактор нервничал, на планерках срывался на крик, но он уже газетой не руководил — что печатать, а что нет, решал секретариат и тот самый зам. главного — Юрий Борисович Фофанов — который сменил Алексея и прочно числился в редакционных демократических лидерах.
Но Главный не желал сдаваться, он регулярно ездил в ЦК на своей черной «Волге», привозил какие-то указания, оглашал их на планерках под ироничные улыбки журналистов. Выполнять их никто не собирался.
Грядущие перемены приобретали вполне реальные очертания.
На одной из пресс-конференций Настя подошла к идеологу демократов экономисту Василию Селюнину.
— Для вашей газеты я интервью не дам, — обычно доброжелательный Селюнин в этот раз был чем-то раздражен.
— А я и не прошу интервью, — сказала примиряюще Настя. — Я хочу сама понять, что происходит, что с нами будет.
— Ищите других пророков, — Селюнин не хотел говорить и только мягкость и интеллигентность мешали ему повернуться спиной и уйти.
— Пожалуйста, ответьте мне всего лишь на один вопрос, без записи и не для публикации, только для меня. Какой вам видится судьба партии, КПСС?
У Селюнина озорно блеснули глаза, с него сошла вялость:
— Вы помните слова Ленина о глиняном колоссе?
— Это в который ткни — и он рассыплется? — догадалась Настя, вспомнив этот часто мелькавший в марксисткой литературе эпизод из жизни молодого Ульянова.
— Вот именно! КПСС вскоре рассыплется, и эти осколки-обломки уже никто не сможет собрать-склеить. А её гигантское имущество будет национализировано…
Селюнин незаметно для себя увлекся и стал развивать мысль о том, что зданиям райкомов и обкомов найдется лучшее применение, поликлиники, больницы и санатории 4-го управления станут общедоступными, ибо все привилегии они, демократы, ликвидируют, гигантские средства, накопленные КПСС, будут использованы для поднятия жизненного уровня народа и процветания государства.
— Вы романтик, Василий Трофимович, — вздохнула Настя.
— В чем вы сомневаетесь? — напористо спросил Селюнин. — В том, что КПСС изжила себя, что она терпит сокрушительное поражение?
Настя покачала головой:
— Нет, это мне ясно, вопрос только в сроках. Но я не верю в то, что будут ликвидированы привилегии, исчезнет номенклатура, злоупотребления властью и традиционный для России чиновничий бандитизм… Вы не обидитесь, Василий Трофимович, если я скажу более резко?
Селюнин уже не торопился завершать разговор, он смотрел на Настю с тревожным напряжением.
— Отчего же? Валяйте, высказывайтесь…
— Мне кажется, что идет примитивная борьба за власть. Две стаи, простите, сошлись в смертельной схватке. И я боюсь, что прольется кровь…