Пушечная улица, 9
Шрифт:
Но дом обретет новых хозяев еще только в конце 1776 года, а пока на исходе первая половина XVIII столетия, и, уверенная в своем праве казнить и миловать,; вдова ротмистра Дарья Салтыкова творит свои душе-; губство и тиранию.
Крестьяне приносили жалобы на нее. Уже потом, во время следствия, окажется, что в Сыскном приказе есть 24 дела о ее жестокостях. Сначала дела вроде бы принимали к производству, но потом они закрывались, жалобщиков же возвращали вдове.
...Я листал опись этих дел и поражался одной особенности, которую не заметили те, кто раньше писал о Салтыковой: тех, кто на нее жаловался, она до смерти не засекала — только наказывала плетьми и отсылала в какую-нибудь из своих деревень. Они уже сами умирали там от непосильного труда или долгого стояния в железах. Отчего так? Боялась, что призовут авторов челобитных к дознанию, а их и в живых нет? Вряд ли.
Замерла в безмолвии площадь, а дьяк все читает бесстрастным голосом: Прасковья Ларионова — забита палками до смерти. Агафья Нефедьева — ошпарена кипятком, отчего и умре. Лукьян Михеев...
Откуда было узнано все это? Двое мужиков, доведенных до полного отчаяния (у одного из них, Ермолая Ильина помещица замучила подряд трех жен, оставив сиротами полную избу детишек), неведомо как пробрались в Петербург и во время какого-то праздника, когда Екатерина II соизволила выйти к народу, отдали свое прошение «в собственные руки».
Шесть лет тянулось следствие. Шесть лет крапивное семя правдами и неправдами запутывало дознание. Сделать это было нетрудно: крепостные, вызванные к следователям, помня судьбу жалобщиков, молчали и отнекивались. Отнекивались и соседи. Они помнили, с кем Дарья в родстве и дружбе...
Но находились люди и крепкие духом, и честные душой. Доказать удалось не все. Савелий с Ермолаем указали, что погубила она невинно 75 душ, Юстиц-коллегия же приписала Салтычихе насильственную смерть лишь 38 крепостных, причем 10 замучены ею лично. Она была скора на расправу не только с холопами. Во время следствия всплыл такой любопытный факт. В первые годы своего вдовства воспылала Дарья сердечными чувствами к соседу по одному из. своих подмосковных имений в Теплом Стане, офицеру Николаю Тютчеву. И вот до нее дошел слух, что капитан предложил руку и сердце девице Панютиной. Салтыкова приказала купить (благо Пушечный двор рядом!) 5 фунтов пороху и послала двух крестьян поджечь дом, чтобы и жених и невеста погибли в огне (речь, видимо, шла о доме Панютиных: вряд ли девица могла навещать до свадьбы дом своего жениха, он же, по обычаю того времени, должен был делать визиты ее семье). Дважды ходили крестьяне на поджог, но потом признались, что не поднимается у них рука на такое злодейство. Крестьян высекли, а конюхам, что истязали своих земляков и давно уже жили без стыда и совести, Салтычиха велела идти на Теплый Стан и, когда поедет Тютчев с невестой, напасть на них и забить палками. Но кто-то предупредил капитана о кознях его соседки по имению. Он взял с собой в дорогу надежную охрану и «на четырех санях с дубьем» благополучно скрылся вдали от Москвы...
Г. И. Студеникин в «Русской старине» за 1874 г. указывает, что был он в чине капитана, в других источниках его называют майором, «Провинциальный некрополь» именует предводителя брянского дворянства Н. А. Тютчева полковником, видимо, в каждом случае брались разные периоды ©го военной карьеры.
Крушению коварных планов обманутой в своих чувствах Салтычихи мы обязаны тем, что полвека спустя в орловском имении Овстуг у местного предводителя дворянства Николая Андреевича Тютчева и его супруги Пелагеи Денисовны (урожденной Пашотиной) появился внук — будущий поэт, чьи стихи «с изумлением и восторгом» читал Пушкин,— Федор Иванович Тютчев.
...Но вот приговоренную отвязывают от столба. Отныне она лишена имений, дворянства, отцовской и мужеской фамилии и ссылается в Ивановский монастырь, где жить ей в подземелье без света. Сначала в подземелье, а потом в специальной пристройке к церкви она прожила без малого 33 года, не уставая браниться с любопытными, что почти постоянно толпились в Ку-лижках у монастырских стен, и, пережив двух сыновей, была похоронена в родовой усыпальнице Салтыковых в Донском монастыре. Однако, как свидетельствует автор воспоминаний «Московская старина» певец и беллетрист Павел Иванович Богатырев, могилу Салтыковой вскоре же затоптали. По всей вероятности, он повторяет здесь одну из бесчисленных московских легенд, потому что надгробие Д. Салтыковой на кладбище Донского монастыря сохранилось до наших дней.
Дореволюционные исследователи очень любили приводить салтыкопскую историю как пример исключительности помещичьего произвола, а также как доказательство доброты Екатерины, ее нетерпимости к подобным зверствам,
«СПЕШИТЕ ДЕЛАТЬ ДОБРО!»
У Газа нет отказа... Московское присловье
В упомянутой уже книге «Старая Москва» В. А. Никольский, рассказывая о доме-застенке Салтычихи, сообщает такую важную для нас информацию: «После суда и заточения Салтычихи в Ивановский монастырь это залитое кровью русских крестьян владение, переходя из рук в руки, было собственностью двух московских врачей: знаменитого «утрированного филантропа» Ф. П. Гааза, а позднее — не менее известного в Москве Захарьина. Так, из рук жестокой помещицы, истязавшей крепостных, это владение перешло к Гаазу — заступнику угнетенных, к человеку, жизненным девизом которого было: «Спешите делать добро!»
Так вот что имел в виду В. А. Никольский, говоря о том, что у «дома... символическая судьба»!
Адрес, указанный в «Старой Москве», косвенно подтверждается и другими литературными источниками. Но о них речь шике, а попутно заметим, что Гаазу это местожительство должно было быть весьма удобным еще и потому, что он несколько лет преподавал по соседству, в Медико-хирургической академии на Рождественке (теперь ул. Жданова, 11).
Однако не заслуги Гааза на профессорском поприще побудили москвичей в день его похорон, в августе 1853 года, нести на руках гроб до Введенского кладбища в Лефортове, именуемого чаще Немецким,, когда ввиду небывалого стечения народа были подняты в этот день по тревоге казачьи части.
Федора Петровича хоронила чуть ли не вся Москва, но сами похороны были отнесены на «полицейский счет» — скудные средства с этого счета отпускались на погребение бездомных бродяг и городских нищих. Ибо в доме кавалера ордена святого Владимира, главного врача московских тюремных больниц душеприказчики не обнаружили ни денег, ни банковских бумаг; последние десятилетия жизни он едва сводил концы с концами и — умер нищим...
Начало карьеры Федора Гааза ничем не предвещало такой развязки. Молодого военного медика, участника войны 1812 года, наперебой приглашали в лучшие дома Первопрестольной. Вместе с популярностью рос и его счет в банке. Он становится обладателем дома в Москве и подмосковного имения в селе Тишки, где открывает суконную фабрику. Сообщая об этом, А. Ф. Кони, автор самой подробной, пожалуй, биографии доктора Гааза, не приводит адрес московского дома. Его помимо книги В. А. Никольского мы находим также в исследовании, написанном уже в наши дни: «Гаазу принадлежал большой дом на Кузнецком мосту» (Окуджава Б. У Гааза нет отказа // Наука и жизнь. 1984. № 12). Мы даже можем с достаточной точностью определить дату его переезда в этот дом. В 1826 году «Адресная книга...» сообщает, что доктор имеет жительство в Тверской части, дом № 266. Кони, говоря о приобретении Гаазом собственного дома, уточняет: «В это время ему было 47 лет». Значит, речь идет о 1827 годе. Однако книга «Адресов столицы Москвы, составленная из документов и сведений правительственных и присутственных мест...» за 1839 год дает уже иной адрес — «на Боже-домке при Старой Екатерининской больнице». В картотеке краеведа С. К. Романюка есть данные, что одно время Гааз жил в Гусятниковом переулке (ныне Большевистский). Генерал Сабанеев в одном из писем указывает, что Гааз живет «кажется при Голицынской больнице». Найдутся наверняка и другие адреса. Причем, судя по всему, это уже были адреса не собственных, а нанятых квартир. Что же побудило доктора к столь частой перемене мест? Ответ надо искать в служебных перемещениях надворного советника Федора Петровича Гааза.
С 1822 по 1826 год он занимает различные должности, в том числе главного аптекаря («штадт-физика»), а в 1828-м становится членом Комитета попечительства о тюрьмах.
День, когда Федор Гааз стал тюремным врачом, оказался последним днем его прежней жизни — безмятежной и обеспеченной...
Безысходное горе и лишения, которые он увидел здесь, потрясли его душу. С той цоры цель своей жизни Федор Петрович Гааз видит только в одном: в облегчении участи арестованных. С утра до вечера он в хлопотах: пишет прошения, строго следит за тем, чтобы арестанты были накормлены, устроены на лечение.