Пушка 'Братство'
Шрифт:
Внезапно загудел набат на колокольне Иоанна Крестителя. Весь кабачок встрепенулся.
"Часть города Парижа, внутри линии укреплений, включая район между Сеной, улицей Фобур-Сент-Онорэ и авеню Терн, будет занята немецкими войсками, чья численность не превысит тридцати тысяч человек... Правительство взывает к вашему патриотизму и к вашему благоразумию, в ваших руках судьба Парижа и судьба самой Франции...*
Пливар вытаскивает из патронташа точильный камень, плюет на него и начинает с преувеличенным вниманием точить свои штык. Движения y всех вялые, как спросонья, еле ворочаются языки. Ни одной фразы не обходится 6ез слова "кровь".
– - И еще кровь
Шиньон поддерживает нашего рыжебородого горниста:
– - Всякий раз, как им подыхать, они народ на подмогу зовут. И он, дурачок, прется! Ho сейчас конец, сейчас народ им ответит: сдыхайте себе на здоровье!
"Они" -- это буржуа, или, точнее, буржуазия, но говорить "она" как-то неловко... К тому же буржуазию за глотку не возьмешь, a вот буржуа...
"Они" -- это уже не пруссаки. Кош уточняет:
– - Ничего, эти-то снова уйдут (они всегда возвращаюмся!) (Korда на Парижской бирже падают акции, когда пролетариат начинает гневаться!), a вот хозяин -- на него вечно хребет гнешь, и еще не завтра от него отделаешься...
– - Hy, это мы посмотрим!
– - отрезает Шиньон.
– - Слишком уж народ мягкосердечный,-- бормочет Бастико.
На колокольне Бельвиля, не умолкая, гудит набат.
Четверг, 2 марта.
Вчерa Марта наконец-то вытащила меня. Ей, видите ли, охота поглядеть на пруссаков. Она никак не ощущает той грани, которая разделяет обычное любопытство и чувство человеческого достоинства. Однако, прежде чем
iшвернуть к западной части города, она захотела навестить нашу пушку.
Чудшце по-прежнему стоит на Бютт-ПIомоне. Тянет свою шею в кожаном ошейнике над двадцатью двумя тридцатифунтовыми орудиями старого образца, над тремя сорокафунтовыми, тоже старого образца, над одним короткоствольным шестидесятифунтовым орудием, двумя гаубицами -- a всего над пятьюдесятью двумя огнен-. ными жерлами, Марта их нарочно пересчитала. Кроме того, есть еще в Бельвиле штук пятнадцать митральез да шесть усовершенствованных орудий. Марта беседовала с тамошними караульными наигранно-простодушным тоном. Пятеро стрелков грелись y костра, где пылали здоровенные доски, по-видимому, дробины, похищенные в артиллерийском обозе.
– - До сих пор на посту стоитеl A ведь осада и война тю-тн>t кончилась комедия! Занавес опущен! Разве пушку можно спереть, унести под блузой, a? Впрочем, кому она сейчас, зверина эдакая, нужна?
Сержант слушал не перебивая.
Денек выдался сухой, светлый, бодрящий.
С улицы Пуэбла мы направилисъ прямым путем на площадь Согласия. На улице Вик-д'Азир все магазины были закрыты, кое-где из окон свисали черные флаги. Прохожих мало. Поставив на землю два пустых ведра, a сама уперев руки в боки, какая-то домашняя хозяйка вынуждена была признать неопровержимую очевидность: вода в колонке кончилась, но хозяйка ничуть не ворчала, напротив, посмеивалась над этим. На улице Гранж-o-Белль,' y лазарета Сен-Луи, строился под знаменем, перехваченным траурным крепом, батальон национальных гвардейцев. На улице уксусоваров какой-то рассыльный кричал парочке стариков с пятого этажа, перегнувшихся через перила балкона:
– - Говорят, генерал Винуа отвел свои войска Порядка на левый берег, чтобы избежать, так сказать, стычек!
– - Значит, правый берег в руках Национальной гвардии!
– - рыкнул в ответ старичок.
По Большим бульварам идут в направлении к Мадлен люди, идут торопливо, потупя глаза: "Надо же хоть
на морды их посмотреть! Знать своего врага..." Детворa
B конце улицы Ройяль баррикада -- чисто символическая: просто стоят колесо к колесу зарядные ящики, a их охраняет с десяток национальных гвардейцев. Они охотно пропускают всех, кроме тех, кто в форме. Впрочем, таких нешного. A по ту сторону баррикады теснятся пруссаки -- поглазеть на парижан. С дюжину баварских стрелков в бледно-голубых мундирах взгромоздились на крышу омнибуса, из которого выпрягли лошадей. A там, за ними, вздымаются статуи наших великих городов, задрапированные крепом,-издали они кажутся трепетными призраками.
Какой-то фотограф пристроил на треноге свои аппарат. Пруссаки принимают красивые позы, но национальные гвардейцы нарочно двилсутся, чтобы не получиться на снимке.
Однако Марте всего этого мало. Увидеть по-настоящему для Марты -- это все почувствовать, перетрогать. Она тянет меня за собой на улицу Фобур-Сент-Онорэ, где проходят патрульные отряды африканских стрелков и проезжают конные жандармы; она несется как угорелая по улице Буасси-д'Англа, по улице Элизе, по улице Сирк прямо к барьеру и перелезает через него.
И сразу же уши наполняет тяжелый топот немецких сапог с железными подковами -- железными, я сам видел!
– - подкованы, словно мулы какие-то; в HOC бьет вонища пропотевшего кожаного снаряжения, грязной шерсти и кислой капусты, преющей в котелках, прямо под открытым небом, над кострами. Солдаты чумазые, зато офицеры щеголяют в новехоньких ярких мундирах, и y каждого в руке план города Парижа.
Пехотинец-вюртембержец в cepo-зеленой выцветшей шинели с красными обшлагами и в каске с шишаком поотечески нам улыбается. Ему лет сорок, он брюхатый, бородатый и курит фарфоровую трубку с крышечкой. Мы убегаем.
По сравнению с нашими национальными гвардейцами, вооруженными чем бог послал и одетыми почти что в тряпье, пруссаки кажутся чуть ли не щеголями. Ружья, штыки, сабли y всех новейшего образца; вся амушщия из настоящей хорошо ухоженной кожи; y них есть все,
что требуется, вплоть до самых мелочей; каждый поврежденный снаряд, каждая выпущенная из ружья пуля должны тут же заменяться, без проволочек. Эта армия зиждется на интендантской службе.
Мы пробираемся на площадь Этуаль, на оккупированную территорию. Улицы как вымерли, окна закрыты, двери забаррикадированы. С улицы Марбеф доносится пение фанфар. Музыканты в остроконечных касках дуют в огромные медные трубы, дуют во всю мощь своих легких среди этой пустыни. Один из музыкантов размахивает каким-то подобием лиры, обвитой лентами, где вместо струн вставлены поперечные пластинки, и пруссак ударяет по ним. На углу улицы Франциска I две-три дюжины воробьев, копающихся в свежем навозе, дружно вспархивают и быстро исчезают под крышами, негодующе чирикая. Чистые парижане!
– - Не брезгают уланским дерьмом!
– - ворчит Марта.
Солдаты, стоящие на посту вокруг составленных в козлы ружей, 6ез звука пропускают иас, как-то странно улыбаясь, оскорбительно-странно. На обратнои пути, на улице Сирк, мы снова натолкнулись на того жирного вюртембержца, только сейчас он прочищал свою длиннющую трубку с крышечкой. Он тоже признал нас -- надо сказать, что мы с Мартой представляем собой незабываемое зрелище. И тут внезапно меня осенила одна мысль, неприятно меня самого поразившая: никогда 6ы я не смог убить этого человека. Я вообразил себе, как приставляю к плечу ружье, упираясь локтем в бруствер, и этот дядечка, попавший мне на мушку, 6ежит, задыхается, с трудом переставляя свои подкованные сапоги...