Пушка 'Братство'
Шрифт:
Все головы тянулись в сторону ораторa. B этой необычайной тишине даже непристойный звук пищеварения ни y кого не вызывал смеха. Гдебеззлобнаянасмешка, где дерзкая бесцеремонность, еще недавно царившие в клубах?
– - Не "ctреляйте завтра, республиканцы! Не стреляйте, потому что, возможно, именно этого и ждут! Больше того, припрячьте свои пули! Закройте свои двери, свои окна, уши свои закройте! Не стреляйте, социалисты! Пуля, пущенная из окна, попадет в плечо, a луч идеи испепеляет весь мир
Осипший голос Валлеса временами прерывался. Он охрип, 6егая целый день от пехотинцев к артиллеристам, уговаривая разрядить ружья, влbжить штыки в чехлы, обезвредить многие тысячи патронов и снарядов; и при этом его единственным оружием были слова, одни только жалкие елова, которые сами приходили на язык, которые он повторял с утра, те самые слова, от которых загорались глаза людей, сломленных усталостью и бессонницей, те самые жеваные и пережеванные слова, от которых еще порой зажигался взгляд Валлеса.
– - И не дай себя убить, трус -- герой, раз впереди еще много труда, много славных дел, раз существует не только родина в беде, но и Революция, которая грядет!
С Бютт-Шомона я уходил не в очень-то веселом настроении духа. Зато Марта что-то напевала, подпрыгивала, убегала вперед, кружила меня, возвращалась с легким смешком. Я остерегался спрашивать ee о причинах такого веселья. Наконец, не сдержавшись, она бросилась мне на шею, как накануне, и воскликнула:
– - Будущее за нанra, Флоранl
– - Это как сказать...
– - A ты хоть смотрел на наших парней, когда они слушали Валлеса?
– - Hy и что?
– - A то, что они стрелять не будут...
– - Как...
Она подхватила свои юбки, перепрыгивая через канаву.
– - Ни разу даже из пистолета не выстрелят. Хочешь пари?
Три повозки с Американского рудника катили по улице Мехико. Ho сейчас они были гружены не камнем, a людьми, полуштатскими-полувоенными. Белые блузы заправлены под красный шерстяной пояс, это каменотееы, пошедшие добровольцами в Национальную гвардию. Они не пели, не смеялись, даже не разговаривали. Просто дрешали, и головы их мерно покачивались.
– - И эти тоже?
– - И эти тоже стрелять не будут.
– - Пойми же, Марта, в таком городе, как Париж, всегда найдется хоть один сумасшедпiий...
– - Не найдется. Сейчас не найдется. Уж поверь лше, Флоран, я-то их хорошо энаю...
Мы повернули к дому. Губы мои сами складывались в улыбку. На улице Ребваль y ворот литейной братьев Фрюшан кучкой стояли рабочие и о чем-то беседовали, сдвинув лбы. Тонкерель, Маркай, Удбин, Сенофр и другие кивнули нам, но не прервали разговор.
– - Как это чудесно, Флоран!
– - Что чудесно?
– - To, что власть y наших, с Кордери.
Вдруг до нашего слуха донеслись какие-то странные
Среда, 1 марта. Около полудня.
Ничто не шелохнется, ничто не зашумит в нашем тупике. Даже ветерок, налетающий с Куртиля, и тот пренебрежительно обходит нашу арку. B "Пляши Нога" застыли в неподвижности притихшие выпивохи. Никто не
проворчит, никто не вздохнет глубоко, с присвистом. Все навострили уши, будто могут расслышать отсюда, как пруссаки входят в Париж и триумфальным маршем шествуют по Елисейским Полям.
Кто-то прицепил обрывок черного крепа к красному флагу, который до сих пор еще держит статуя Непорочного Зачатья.
У стеклянных дверей виноторговца, привалившись плечом, стоит лейтенант Гифес и смотрит на голубовато-cepoe небо, подперев кулаком свою выхоленную бородку, недаром он каждый день аккуратно ee подравнивает. A позади сидят стрелки, поставив ружья между колен.
Bo вчерашней газете -- нынче утром газеты не вышяи -- некий журналист вещает: VПариж, этот град, факелоносец гуманитарных знаний, снова распят на кресте сынами Атиллы, принесшими ему все бедствия и страдавия..." Эти и подобные патетические заклинания просто не задевают слуха таких, скажем, Бастико или Пливара; все это яапыщенное славословие останавливается в пяти вершках от их ушей и вяло падает к их ногам. И однако ж эти идущие сомкнутым строем легионы, те, что Бастико и Пливар с трудом могут себе представить, маршируют прямо по их сердцам.
A газетчик продолжает, потому что его читателям, конечно же, требуется, чтобы им объяснили все это: "Обезоруженный город, на который нацелены дула его собственных орудий, повернутых против него врагом, городмученик рассчитывал купи^ь свое достоинство ценою золота, отданного по контрибуции королю Вильгельму. Париж верил, что будет избавлен от унижения, что он не увидит, как на его площадях и улицах встанут бивуаком солдаты, которые не сумели взять с бою хотя бы малую часть парижских укреплений".
Нестор Пунь говорит примерно то же самое, только на свои лад:
– - Через культю y меня не жизнь стала, a чистый ад, a ведь грозой вроде не пахнетl
Хозяин "Пляши. Нога" расстегивает ремни, придерживающие его деревяшку. Правой ноги хоть и нет, но она как бы продолжает существовать, ощутимее, чем прежде, единственно затем, чтобы его мучить. Тереза приносит .костыли и удаляется, унося прочь деревяшку и палку. Она не ходит, она просто перемещается, вроде бы сколь
зит по вате. Она, как черный призрак, стоящий на страже против любых беспорядков.