Пушкин и другие флотские. Морские рассказы
Шрифт:
Запевале нашему повезло гораздо больше. Трогательное, нежное создание поддерживало его от падения на ледянках застывших луж. Подошёл, поздравил их с коротким счастьем.
Блондиночка, нимало не смутясь, пожелала мне того же. Ласковою ручкой поправила капюшон на лоцманском.
Да. Все Пашки – везунчики. Павлович тоже в город вышел – до почты с фанерным ящичком собственного мастерства. Приключения наши его не влекли. Азорские острова романтики давно были пройдены им.
В Антверпен, кто деньги в «Вельске» растряс, откровенно к стыду заявились. Бедный в прямом и переносном смысле 3-й помощник не знал, как ухитриться,
Чтоб как-то сладить, давал одному несколько больше, говоря:
«Ты уж с тем и тем на столько-то франков сам разойдись».
По суматохе короткой стоянки попал в другую тройку, потому что Павловича привлекли менять на главном один из выхлопных клапанов.
Ходили, глазели. Удивительно, когда нищ, посещают мысли – издёвки. «Повыставлялись западники богатыми, нарядными, заваленные товаром и стали магнитом. Уже лепятся к нему, со всего обойдённого довольством света. Поляки, наши евреи – то цветочки. Сколько уже понаехало тех, кто на их культуру вообще плюёт. И ещё привалят, бессчётное потомство разведут. Тогда что?» Додумать не получилось. Высмотрел обувку дешёвую, дрянную, но подходящую к пальто.
Вернулся на судно – Славик в каюту приглашает. Он таки применил «Капитал» на практике. Пакеты, скрывшие диванчик, впечатляли. Поход по всяким польским «Москатексам» стал его и многих выстраданным бенефисом.
– Будь другом, позови Палыча.
Ну разве откажешь? Посидели за какой-то огненной водой.
Опять попал впросак с вопросом:
– Как эти неженки могут спиртягу такую бухать? Или учли, что мы прибудем?
– Ха-ха-ха. Это для обмывания покойников выпускают и в аптеках продают. А мы нераскусимым вариантом обмываем мохер с кримпленом.
Какой-то невесёлый получился у Славы каламбур.
До Клайпеды не дошли – узнали: многим замена едет, и нам всей вахте… И даже деду Мартемьянову.
Кажется, совсем близко отстоят эти дни. И такое печальное стряслось. Странным отголоском – сон, в котором увидел Павловича. Обычный, с улыбкой подошёл он ниоткуда: «Витёк, помнишь, трёшник не мог разойтись и твои франки без размена остались. Как честный человек должен отдать».
Начинаю радостно перечить: «Не конфузь Валентин Па…» – и вдруг врубаюсь, что мы в разных мирах. Не может быть подобных встреч. Теряя хороший тон, давлюсь в беззвучном крике: «Нет! Нет! Не возьму!» Дёрнулся, пелену сна прорываю. Последний стоп-кадр: стоит он уже непривычно грустный, вполоборота, и говорит, как роняет: «Сам всё увидишь, и ещё тебе скажут…» Наш кот Васька марта дождался. Меня же преждевременно обеспокоил нарочный. Коль так – нарисовался. Виктор Батраков корректировку внёс:
– «Валдай» 24-го в Мурманск заходит, в темпе собирайся.
Не забудь зайти и к бездельникам в комитет комсомола, отметься.
Честь по чести устроил отвальную. Проводить меня Николай Алексеевич взялся. Стройный, с бравой офицерской выправкой, сам как талисман удачи. Редкую фамилию носил – Двинин. Всё в нём объясняло, почему уцелел морпех в пекле Сталинграда и в рукопашных с горными егерями на хребте Муста-Тунтури. В буфете аэропорта, как порядочные из тех лет, суррогатного кофию попили. На прощание обнялись с ощущением куража от настоящего мужского дела.
…Прибыл этаким свежим королевичем. Не давая опомниться, второй механик взял в оборот:
– Давай-ка в робу и в машинную яму. Заменишь похмельного. На борту комиссия
– Йес, раз надо.
Вахту наскоро принял. Кой-как осмотрелся. Подходят важные дяди, дают первую вводную:
– Открывай капы.
Берусь за колесо размером с тележное, начинаю вращать.
Люки поднялись до предела. Начальство, кроме одного, по машинным трапам проследовало на шлюпочную палубу. В просвет среднего люка плотник суёт кранец. Матросы вносят на узкую площадку, где вентиляторы стояли, наспех сколоченное нечто. Подумалось: «Если отстранили комсостав, значит, вникают серьёзно». Из никому не верящих распорядился:
– Возьми гаечный ключ, молоток; заберись, и как отдашь гайки на той разъёмной крышке – свистнешь.
Сам вышел, присоединившись к безопасно смотрящим сверху. Исполнил, раз велено. Теперь верхняя крышка подшипника тяги держалась на одних шпильках.
– Давай, вдарь по ней.
От ничтожного удара капы грохнулись в исходное положение. Только встретившийся с кранцем плющил его стальною пастью, насколько мог. «Сам всё увидишь…» – вынырнуло из памяти. Позже, из всего рассказанного, представлял досконально роковой для Савина день. Знал и о каждодневных муках непутного стармеха: чем загрузить ремонтного механика?
Гонор – всякому плохой советчик. Тем более ходячей нужде, суетному. И даром он был бы согласен жёчь слепнем по жести. К пущей самости ленинградца из Девяткино всё изображал. Во рту одна и та же жувачка, как соска для дитяти.
Остроносые шузы около помойного вида. Джинсы и прочее на нём тряпьё тщился выдать за питерский форс. Лицом смахивал на фата базарного за час до битья. Признаться, это ещё щадящий его портрет.
Вот и придумал чмо во всяком деле зряшнюю работёнку.
Мол, расходи подъём капов. А такого никто не делал. И в заводском формуляре не указывается ни who. Вообще полное умолчание.
Павлович мужик технически умный, но как ему было до той крышечки достать? Мягкая душа помешала сказать чирью чесотному: «Пока надёжным помостьем не обеспечите, исполнять не возьмусь»…
Быстро апатитами для Польши засыпали. На отходе сюрприз – медицинская книжка моя не понравилась. Срок в ней, де, кончался годовой. Пригласили перед закрытием границы, объяснить свой неразумный пролёт.
– Ну, как ты, разгильдяй, дальше жить собираешься? – вопросил капитан Ибрагимов.
Балбесно пожимаю плечами. Новые коленца судьбы разве ведомы? И особенно таким непришейным к здравому смыслу.
Резван Ибрагимович всё ж терпеливо ждал ответа.
– Наперво, зайду в комитет комсомола, чтоб карточку куда надо перебросили. И ещё…
Я тупо задумался, а когда поднял глаза, интересанта уже не наблюдалось.
На следующий день приятно родных появлением удивил. В кадрах тоже удивились, но противоположно. Снова отпуск по накатанной дорожке пошёл.
На нашей улице Гайдара жила девчонка Любочка. Пожалуй, единственная на весь город, мной интересовавшаяся. В кино приглашала, разговорить пробовала. А я, чухня, неизвестно чем гордился. Только на день рождения вручил со стишками карандашный её портретик. Симпатяжка обнадёжилась, стала поверять свои и подружкины тайны. Потенциальная тёща в детском садике работала, что обещало выходы на всякий блат. Обе тонко подводили меня к благому концу.