Пушкин в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников
Шрифт:
Пушкин – Н. Н. Пушкиной, 22 сент. 1832 г., из Москвы.
Заключай с поваром какие хочешь условия, только бы не был я принужден, отобедав дома, ужинать в клубе… У Нащокина проявились два новые лица в числе челядинцев: актер, игравший вторых любовников, ныне разбитый параличом и совершенно одуревший, и монах, перекрест из жидов, обвешанный веригами, представляющий нам в лицах жидовскую синагогу и рассказывающий нам соблазнительные анекдоты о московских монашенках. Нащокин говорит ему: ходи ко мне всякий день обедать и ужинать, волочись за моей девичьей, но только не сводничай Окулову. Каков отшельник? Он смешит меня до упаду, но не понимаю, как можно жить окруженным такою сволочью.
Пушкин – Н.
О Пушкине тогда говорили много. Однажды кто-то сообщил, что он приезжает иногда в Грузины слушать цыган, и добавил: «Цыгане – его стихия». (Рассказчик, бывший тогда мальчиком, узнал, что Пушкин приехал в знаменитый тогда «Глазовский» трактир в Грузинах слушать цыганское пение; в 11 час. веч. он отправился к трактиру с двумя другими мальчиками посмотреть на Пушкина.) Изнутри вырывались звуки шумного цыганского пения. Прошел час, другой, и мы, перезябнув, хотели было идти уже домой, как вдруг раздался с лестницы громкий голос полового: «Эй, ямщик, экипаж!» Пока полусонный ямщик взнуздывал тройку, на лестнице показались два господина. Один брюнет невысокого роста, с небольшими баками, в шинели с капюшоном и шляпой на голове, другой высокий с усами, в какой-то длиннополой бекеше, с замотанным на шее шарфом и тоже в шляпе. Наверху, на площадке, стояли еще два господина, окруженные цыганами и прислугой, и громко хохотали… Вышедший прежде других господин в шинели, видя, что экипаж еще не подан, спустился с крыльца и пошел в глубь двора. У перил, окаймлявших берег пруда, на котором стояли бани, он остановился и начал смотреть на отражавшуюся в воде луну, деревья и строения. Другой же стоял на крыльце и перебрасывался словами с оставшимися на верхней площадке товарищами… Затем Пушкин сел в коляску, товарищи за ним. Цыгане, окружая экипаж, просили скорей приезжать опять к ним, прислуга кланялась. Пушкин в ответ кивал им головой. Лошади тронулись.
П. К. Мартьянов. Из записной книжки. – Историч. Вестн., 1884, № 9, с. 558–591.
Здесь я живу смирно и порядочно, хлопочу по делам, слушаю Нащокина и читаю Me'moires de Diderot [157] . Был вечор у Вяземской. Сегодня еду слушать Давыдова профессора; но я ни до каких Давыдовых, кроме Дениса, не охотник – а в Московском университете я оглашенный. Мое появление произведет шум и соблазн, а это приятно щекотит мое самолюбие.
157
Мемуары Дидро (фр.). – Ред.
Пушкин – Н. Н. Пушкиной, 27 сент. 1832 г., из Москвы.
Однажды утром (в Московском университете) читал лекцию проф. И. И. Давыдов… Вдруг входит г-н министр, ведя с собою молодого человека невысокого роста, с чрезвычайно оригинальной, выразительной физиономией, осененной густыми, курчавыми, каштанового цвета волосами, одушевленной живым, быстрым, орлиным взглядом. Указывая на вошедшего с ним молодого человека, г-н министр сказал: «Здесь преподается теория искусства, а я привел вам само искусство». Не надобно было объяснить нам, что это олицетворенное искусство был Пушкин.
Бывший студент. За 16 лет (воспоминания). – Вед. С-Петербургской гор. полиции, 1848, № 235.
Когда Пушкин вошел с министром Уваровым, для меня точно солнце озарило всю аудиторию: я в то время был в чаду обаяния от его поэзии. Перед тем однажды я видел его в церкви, у обедни, – и не спускал с него глаз. Черты его лица врезались у меня в памяти. И вдруг этот гений, эта слава и гордость России – передо мной в пяти шагах! Читал лекцию Давыдов, профессор истории русской литературы. «Вот вам теория искусства, – сказал Уваров, обращаясь к нам, студентам, и указывая на Давыдова, – а вот и само искусство», – прибавил он, указывая на Пушкина. Он эффектно отчеканил эту фразу, очевидно заранее приготовленную. Мы все жадно впились глазами в Пушкина. Давыдов оканчивал лекцию. Речь шла о «Слове о полку Игоревом». Тут же ожидал своей очереди читать лекцию после Давыдова и Каченовский. Нечаянно между ними завязался, по поводу «Слова
Я не припомню подробностей их состязания, – помню только, что Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса, а Каченовский вонзал в него свой беспощадный аналитический нож. Его щеки ярко горели алым румянцем, и глаза бросали молнии сквозь очки. Может быть, к этому раздражению много огня прибавлял и известный литературный антагонизм между ним и Пушкиным. Пушкин говорил с увлечением, но, к сожалению, тихо, сдержанным тоном, так что за толпой трудно было расслышать. Впрочем, меня занимал не Игорь, а сам Пушкин.
С первого взгляда наружность его казалась невзрачною. Среднего роста, худощавый, с мелкими чертами смуглого лица. Только когда вглядишься пристально в глаза, увидишь задумчивую глубину и какое-то благородство в этих глазах, которых потом не забудешь. В позе, в жестах, сопровождавших его речь, была сдержанность светского, благовоспитанного человека.
Лучше всего, по-моему, напоминает его гравюра Уткина с портрета Кипренского. Во всех других копиях у него глаза сделаны слишком открытыми, почти выпуклыми, нос выдающимся – это неверно. У него было небольшое лицо и прекрасная, пропорциональная лицу голова, с не густыми, кудрявыми волосами.
И. А. Гончаров. В университете (воспоминания). – Вестн. Европы, 1887, № 4.
«Помню, – сказал мне очевидец, тогдашний студент, – помню, как сквозь седины Каченовского проступал яркий румянец и как горели глаза Пушкина»… Бой был неравен, судя по впечатлению приятеля: он и теперь еще, кажется, более на стороне профессора, – и не мудрено! Пушкин угадывал только чутьем то, что уже после него подтвердила новая школа филологии неопровержимыми данными; но этого оружия она еще не имела в его время, а поэт не мог разорвать хитросплетенной паутины «злого паука».
А. H. Майков. Предисловие к переводу «Слова о полку Игореве».
(Посещение Пушкиным университета и спор его с Каченовским о «Слове о полку Игореве».) Разговор был крупный, и тогдашний студент-очевидец М. Д. Перемышльский передавал мне, что Пушкин показался студентам очень похожим на обезьяну, и что один из них, по поводу спора, тут же экспромтировал:
Мопса старая вступилаС обезьяной в страшный спор;Утверждала, говорила,Что песнь Игорева вздор.Обезьяна строит рожи,Просит факты указать;Мопса рвется вон из кожиИ не может доказать.Соч. Пушкина под ред. П. А. Ефремова, т. VII, с. 475.Кто тебе говорит, что я у Баратынского не бываю? Я и сегодня провожу у него вечер, и вчера был у него. Мы всякий день видимся… На днях был я приглашен Уваровым в Университет. Там встретился с Каченовским (с которым, надобно тебе сказать, бранивались мы, как торговки на Вшивом рынке). А тут разговорились с ним так дружески, так сладко, что у всех предстоящих потекли слезы умиления. Благодарю, душа моя, за то, что в шахматы учишься. Это непременно нужно во всяком благоустроенном семействе; докажу после. На днях был я на бале у кн. Вяз. Тут была графиня Салогуб, гр. Пушкин (Владимир), Auroге (Аврора Карловна Шернваль), ее сестра (графиня Эмилия Карловна Мусина-Пушкина) и Natalie Урусова. Я вел себя прекрасно; любезничал с гр. Салогуб (с теткой, entendons nous [158] ) и уехал ужинать к Яру, как скоро бал разыгрался. Дела мои идут своим чередом. Мне пришел в голову роман (Дубровский), и я, вероятно, за него примусь; но покамест голова моя кругом идет при мысли о Газете. Как-то слажу с нею?
158
Само собой (фр.). – Ред.