Пушкин в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников

Вересаев Викентий Викентьевич

Мы не имеем сведений, встречался ли Пушкин с Голицыной впоследствии. Но, живя на юге, он несколько раз вспоминал о ней в письмах и в мае 1821 г. писал из Кишинева А. Тургеневу: «Вдали камина княгини Голицыной замерзнешь и под небом Италии».

Графиня Екатерина Марковна Ивелич

(1795–1838)

Отец ее, Марк Константинович, по сообщению генеалога князя П. В. Долгорукова, был черногорский выходец, по фамилии Графивелич, поступил офицером на русскую службу и стал писаться «граф Ивелич». Так получился его графский титул. Он дослужился до чина генерал-лейтенанта и звания сенатора, отличался чудачествами, любил играть в карты и всем говорил «ты». Графиня Екатерина Марковна во время послелицейского пребывания Пушкина в Петербурге жила рядом с Пушкиным на Фонтанке близ Калинкина моста. Пушкин был постоянным посетителем Ивелич. «Некрасивая лицом, – пишет современник, – она отличалась замечательным остроумием; ее прозвища и эпиграммы действовали, как ядовитые стрелы. До конца жизни оставалась она в девицах и не любила, когда ее подруги выходили замуж». В 1824 г. с ней познакомилась С. М. Салтыкова, будущая жена Дельвига. Ивелич возмутила ее своим вульгарным тоном.

Салтыкова писала подруге: «Она больше походит на гренадера самого дурного тона, чем на барышню. Что за походка, что за голос, что за выражения! К тому же она нюхает табак и курит, когда никого нет; выкурила пять или шесть трубок при мне в течение одного вечера. Какова девица?» Однако, познакомившись ближе, Салтыкова совершенно переменила мнение о графине Ивелич. «Я никак не предполагала, – пишет она той же подруге, – что у нее столько ума и такая благородная страсть к поэзии. Ужасно досадно, что у нее, из-за ее манер, вид мужчины. Она сама пишет русские стихи, и вовсе не плохие. Она уверяла меня, что Пушкин совсем не такой плохой человек, как о нем говорят, что этой репутации он не заслуживает, что он очень хороший малый и т. д.». Баргенев, однако, со слов Соболевского, сообщает, что сама Ивелич передавала матери Пушкина дурные слухи, ходившие про него в городе, и что это она выведена в «Руслане и Людмиле» под именем Дельфиры. Описывая Людмилу, Пушкин спрашивает:

Скажите: можно ли сравнитьЕе с Дельфирою суровой?Одной – судьба послала в дарОбворожать сердца и взоры;Ее улыбка, разговорыВо мне любви рождает жар.А та – под юбкою гусар,Лишь дайте ей усы да шпоры!Блажен, кого под вечерокВ уединенный уголокМоя Людмила поджидаетИ другом сердца называет!Но верьте мне, блажен и тот,Кто от Дельфиры убегаетИ даже с нею незнаком.

Екатерина Семеновна Семенова

(1786–1849)

Смоленский помещик Путята, в благодарность за воспитание сына, подарил учителю кадетского корпуса, поручику Жданову, двух крепостных людей – парня Семена и девушку Дарью. Эту девушку Жданов сделал своей наложницей, а когда она забеременела, выдал замуж за Семена. Родилась девочка, которая отчество и фамилию получила от номинального отца и стала крепостной собственностью отца фактического.

Училась Семенова в театральном училище в Петербурге под руководством знаменитого актера Дмитревского. В 1803 г. дебютировала на сцене и вскоре выдвинулась как первоклассная трагическая актриса. Современник рассказывает: «Самое пылкое воображение живописца не могло бы придумать прекраснейшего идеала женской красоты для трагических ролей. И при этом голос чистый, звучный, приятный, при малейшем одушевлении страстей потрясающий все фибры человеческого сердца». Особенная сила Семеновой заключалась в способности целиком уходить в роль, самозабвенно переживать чувства изображаемого лица как свои собственные. Успех Семеновой был колоссальный; каждое выступление ее в новой роли было театральным событием.

Пушкин в послелицейское свое пребывание в Петербурге очень сильно увлекался Семеновой, даже был в нее влюблен. Думают, что под одной из «Екатерин» в его «донжуанском списке» следует разуметь Семенову. В бумагах Гнедича найдена была ненапечатанная в свое время статья Пушкина о русском театре с такой припиской Гнедича: «Пьеса, вообще сумасбродная, писанная А. Пушкиным, когда он приволакивался, но бесполезно, за Семеновой, которая мне тогда же отдала ее». В статье этой Пушкин писал: «Говоря о русской трагедии, говоришь о Семеновой – и, может быть, только об ней. Одаренная талантом, красотою, чувством живым и верным, она образовалась сама собой. Семенова никогда не имела подлинника. Игра всегда свободная, всегда ясная, благородство одушевленных движений, орган чистый, ровный, приятный и часто – порывы истинного вдохновения, – все сие принадлежит ей и ни от кого не заимствовано… Семенова не имеет соперниц». С особенным блеском выступала Семенова в трагедиях Озерова, являвшихся переходным этапом от ложноклассической трагедии к романтической драме. Именно в связи с Озеровым вспоминает Пушкин Семенову и в первой главе «Онегина»:

Там Озеров невольны даниНародных слез, рукоплесканийС младой Семеновой делил…

Общее развитие и образование Семеновой были очень невелики. Ей постоянно нужен был руководитель, который растолковывал бы ей роли. Сначала это был князь А. А. Шаховской, потом Гнедич. Непосредственное чувство постепенно все больше стало заменяться у Семеновой механическим следованием детальнейшим указаниям руководителей. Лишь изредка, в порыве вдохновения, она разбивала надетые на нее колодки и проявлялась во всей силе непосредственности. Избалованная общим поклонением, она стала лениться, роли изучала все небрежнее, сделалась мелкотщеславной и капризной, очень ревнивой к своей славе, высокомерной с товарищами-артистами. В начале 1826 г. Семенова оставила сцену и переселилась в Москву вместе с князем И. А. Гагариным, с которым жила уже пятнадцать лет и от которого имела четверых детей. В 1828 г. она вышла за него замуж. У нее бывали выдающиеся москвичи – С. Т. Аксаков, Надеждин, Погодин. Часто бывал и Пушкин. По выходе «Бориса Годунова» он поднес ей экземпляр трагедии с надписью: «Княгине Е. С. Гагариной от Пушкина, Семеновой – от сочинителя». Изредка Семенова выступала в домашних спектаклях у себя и у знакомых.

Александра Михайловна Колосова-Каратыгина

(1802–1880)

Выдающаяся драматическая артистка, дочь известной в свое время танцовщицы Евгении Ивановны Колосовой, впоследствии жена знаменитого трагического актера В. А. Каратыгина. Было ей шестнадцать лет. Она готовилась к дебюту на сцене под руководством князя

А. А. Шаховского и у него познакомилась с молодым, ей еще мало известным Пушкиным. Особенного внимания они друг на друга не обратили. Однажды, на Страстной, Колосовы и Пушкины одновременно говели в церкви театрального училища на Офицерской улице. В страстную пятницу, во время выноса плащаницы, растроганная Колосова горько плакала. И вдруг она Пушкину понравилась, – понравилась ее искренняя печаль, трогательная молодость, – ей было шестнадцать лет. Через сестру Ольгу он передал Колосовой, что ему очень больно видеть ее горесть, но что он напоминает ей – ведь Иисус Христос воскрес, – о чем же плакать? Они стали видеться чаще, – сначала у общей знакомой, графини Е. М. Ивелич, потом Пушкин начал бывать у Колосовых и вскоре сделался у них своим человеком. И мать – Колосова и дочь очень его полюбили. Угрюмый и молчаливый в многочисленном обществе, Саша Пушкин у Колосовых смешил их своей резвостью и ребяческой шаловливостью. Ни минуты не посидит спокойно на месте: вертится, прыгает, пересаживается, перероет рабочий ящик матери, спутает клубки гаруса в вышивании дочери; разбросает карты в гран-пасьянсе, который раскладывает Евгения Ивановна. Она рассердится, крикнет:

– Да уймешься ли ты, стрекоза! Перестань, наконец!

Пушкин минуты на две приутихнет, а там опять начинает проказничать. Однажды Евгения Ивановна пригрозилась наказать его – остричь ему когти: так она называла его огромные, отпущенные на руках ногти. Взяла ножницы и приказала дочери:

– Держи его за руку, а я остригу!

Дочь взяла Пушкина за руку, он поднял крик на весь дом, начал притворно всхлипывать, стонать, жаловаться, что его обижают. Все смеялись до слез.

В конце 1818-го и в начале 1819 г. Колосова дебютировала на сцене в ролях Антигоны («Эдип в Афинах» Озерова), Моины («Фингал» его же) и Эсфири («Эсфирь» Расина). Пушкин так рассказывает про эти дебюты: «В скромной одежде Антигоны, при плесках полного театра, молодая, милая, робкая Колосова явилась на поприще Мельпомены. Семнадцать лет, прекрасные глаза, прекрасные зубы (следовательно – чистая, приятная улыбка), нежный недостаток в выговоре обворожили судей трагических талантов. Приговор почти единогласный назвал Сашеньку Колосову надежной наследницей Семеновой. Во все продолжение игры ее рукоплескания не прерывались. По окончании трагедии она была вызвана криками исступления, и, когда г-жа Колосова-большая, «прекрасной дочери еще более прекрасная мать», в русской одежде, блистая материнской гордостью, вышла в последующем балете, – все загремело, все закричало. Счастливая мать плакала и молча благодарила упоенную толпу. Пример, единственный в истории нашего театра. Три раза сряду Колосова играла три разные роли с равным успехом».

Вскоре после этих дебютов Пушкин вдруг резко прекратил свои посещения Колосовой, а немного спустя до нее дошла злая эпиграмма на нее Пушкина:

Все пленяет нас в Эсфири:Упоительная речь,Поступь важная в порфире,Кудри черные до плеч,Голос нежный, взор любови,Набеленная рука,Размалеванные бровиИ широкая нога!

Колосова думает, что причиной перемены отношения к ней Пушкина было следующее: говоря о Пушкине у князя Шаховского, Грибоедов назвал его «мартышкой», Пушкину же передали, будто так назвала его Колосова. Сомнительно, чтобы это было так: Грибоедов еще летом 1818 г. уехал из Петербурга. Во всяком случае, была и другая причина. В упомянутой выше статье Пушкина о русском театре он восторженно выхваляет Семенову, потом, рассказав об удачных дебютах Колосовой, продолжает: «Чем же все кончилось? Восторг к ее таланту и красоте мало-помалу охолодел, похвалы стали умеренные, рукоплескания утихли; перестали ее сравнивать с несравненною Семеновой; вскоре стала она являться перед опустелым театром. Наконец, в ее бенефис, когда играла она роль Заиры, все заснули… Если Колосова будет менее заниматься флигель-адъютантами его императорского величества, а более – своими ролями; если жесты ее будут естественнее и не столь жеманными; если будет подражать не только одному выражению лица Семеновой, но постарается себе присвоить и глубокое ее понятие о своих ролях, то мы можем надеяться иметь со временем истинно хорошую актрису». Отмечают раздражение, с которым Пушкин говорит здесь о флигель-адъютантах. Можно думать, что, упоенная успехом, славой и поклонением знатной молодежи, Колосова равнодушно и покровительственно стала относиться к Пушкину. Это его задело, – и он стрельнул в нее эпиграммой. Была здесь и обида, и ревность, и, может быть, желание угодить сопернице Колосовой, нравившейся ему Семеновой.

Вскоре Пушкин был выслан из Петербурга. Через два года он послал Катенину из Кишинева письмо и приложил стихи, в которых каялся в своей эпиграмме на Колосову:

Кто мне пришлет ее портрет,Черты волшебницы прекрасной?Талантов обожатель страстный,Я прежде был ее поэт.С досады, может быть, неправой,Когда одна, в дыму кадил,Красавица блистала славой,Я свистом гимны заглушил.Погибни злобы миг единой,Погибни лиры ложный звук:Она виновна, милый друг,Пред Селименой и Мойной.Так легкомысленной душой,О боги! смертный вас поносит,Но вскоре трепетной рукойВам жертвы новые приносит.

Письмо, однако, не дошло до Катенина; он и Колосова прочли стихи только после напечатания их в 1826 г. Осенью 1827 г., во время представления переведенной Катениным комедии Мариво, Катенин привел к Колосовой в уборную Пушкина, – «кающегося грешника», – объявил Пушкин.

Колосова, смеясь, напомнила:

– «Размалеванные брови…»

Пушкин, конфузясь и целуя ей руки, перебил:

– Полноте, бога ради! Кто старое помянет, тому глаз вон! Позвольте мне взять с вас честное слово, что вы никогда не будете вспоминать о моей глупости, о моем мальчишестве.