Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820
Шрифт:
— Князь! — вздохнула она. — Ваше сердце. Как оно прекрасно! Если бы у всех было такое сердце! — воскликнула она, вспомнив постоянно повторявшиеся слова Егора Антоновича о холодном сердце Пушкина.
— Правда, Мария, вы меня понимаете? — Князь бросился перед ней на колени, покрывая ее руку поцелуями.
— А вот это уже не надо! — строго, но в душе улыбаясь, сказала мадам Смит. — В моем положении…
— Что вы, что вы! — страстно сказал он и с нежностью посмотрел на нее, не вставая с колен, и совсем уж неожиданно для себя погладил ее округлый живот.
Мадам Смит рассмеялась, смотря на глупое выражение его лица. И подумала,
— Ну-ка, встаньте.
Горчаков подчинился.
— Дайте мне руку, — приказала она.
Горчаков подал ей руку и помог встать с дивана. Теперь они стояли близко-близко, и Мария дала себя поцеловать.
— Егор Антонович тоже уехал в Петербург, — прошептала она.
Князь Горчаков испугался, подумав о том, как же все с ней получится, если она в положении, но выяснилось, что переживал зря, все получилось как нельзя лучше, хоть и было это с ним в первый раз.
Потом мадам Смит быстро развеселилась, рассказывала о том, как Пушкин лазал к ней в окно, и даже сказала, что ежели б не живот, то и сама лазала бы к ним в Лицей. Ко всем по очереди.
Увидев смущение князя, она сморщила носик и пояснила, что шутит.
— Пойми, Александр, — сказал князь Горчаков Пушкину, — мадам Смит принимает во мне участие, я так ей благодарен.
— Я думаю, что и она тоже, — усмехнулся Пушкин.
Он все понял, но совсем не обиделся на друга. Горчаков увидел это и спешно перевел разговор на будущую службу в Министерстве иностранных дел, однако Пушкин, как видно, серьезно служить не собирался, а потому раскланялся.
Он решил зайти к Кюхле в лазарет, где тот лежал в горячке, происшедшей с ним после истории в столовой с Малиновским, и показать ему подарок Жуковского. Размышляя об этой истории, он понимал, что Кюхля, разумеется, со своим характером сам нарвался, но и Казак был — не сахар.
Но до лазарета он не дошел — услышал на улице вопли. Толпа воспитанников старшего и младшего возраста неслась к пруду Александровского сада.
— Кюхля утопился! — слышались крики.
Он вздрогнул от неожиданности и от совпадения своих мыслей с происходившим, но тут же усмехнулся: как-то не верилось, что с Кюхлей может произойти что-то серьезное. Однако побежал вместе со всеми на пруд.
Кюхлю уже извлекали багром из пруда, а он пытался убежать от него. Убежать, потому что утонуть в мелком пруду было невозможно. Педагоги гнались за ним на лодке, на носу которой размахивал короткими ручками Давид Иванович де Будри и причитал по-французски, мешая профессору Куницыну работать багром. Кюхля, по грудь в воде, брел от них, раздирая сросшиеся зеленые заросли водорослей руками, и иногда решительно опускался с головой в воду, пуская пузыри. Однако через некоторое время голова его снова возникала над зеленоватой пучиной пруда, он кашлял, давился и стонал.
Наконец удалось багром зацепить его за воротник больничного халата и подтащить лодку к нему. Все вместе затянули Кюхлю на борт. Он плакал навзрыд и, когда его доставили на берег, все повторял одно и то же:
— Никто меня не любит!
Впрочем, в лазарет его не несли, шел сам, мокрый до нитки, со слипшимися волосами, шел и шмыгал огромным красным носом, с которого ручьем лились слезы и вода.
Глава тридцать девятая,
в
— Батюшка, — кланяясь императору, говорил граф Аракчеев, стоя возле его постели. — Хватит почивать, родимый! Пора ехать встречать принцессу Шарлотту!
Голос его был родной и ласковый. Александр Павлович помнил его таким еще со времен своей ранней юности, когда они с Елисаветой валялись в постели, а граф, тогда еще, впрочем, барон, приходил к нему в покои. Елисавета от смущения пряталась под одеяло и дышала ему в бок, приятно будоража и возбуждая его снова, хотя утреннее любовное игрище только что было закончено. Он и сам порой удивлялся своей неутомимости, возможности, едва закончив, начинать снова.
Граф Аракчеев в ту пору покрывал леность и эпикурейство наследника от строгого Павла Петровича. Александр Павлович был первым военным генерал-губернатором Санкт-Петербурга, и в пять часов утра на столе у императора должен был лежать рапорт, им подписанный. И каждый день в назначенное время рапорт появлялся на столе, потому милый друг барон Алексей Андреевич подписывал его в спальне, а императору Павлу докладывал, что Александр давно на ногах и занимается делами. После ухода Аракчеева он и занимался делами, только совершенно иного рода, извлекая из-под бока худенькую смеющуюся девочку, вскидывая ей одну ногу, как вскидывает ее балерина, и наваливаясь всем телом на другую. Он смотрел ей в глаза, и его каждый раз волновало, что она будто пугается происходящего, словно с ней это случается впервые.
— Да-да, мой друг, — ответил он Алексею Андреевичу, оторвавшись от теплых постельных видений. — Встаю. Ты уж меня прости. Где Александр Иванович?
— Я здесь, ваше величество, — отозвался из-за спины Аракчеева камердинер императора.
Аракчеев собрался выйти.
— Напомни-ка, Алексей Андреевич, где мы встречаем принцессу?
— В Каскове, батюшка, ваше величество.
Брат императора, великий князь Николай Павлович, уже встретил свою нареченную невесту, дочь прусского короля, ехавшую из Берлина, на самой границе и каждый день эстафеты доносили в Петербург, что поезд движется в сторону столицы, однако задержка происходит оттого, что на каждой станции великий князь показывает своему будущему шурину принцу Вильгельму войска и производит им учения.
Наконец Александр с матерью выехали их встречать, чтобы вместе прибыть в Павловск, где их дожидалась императрица Елисавета Алексеевна, как всегда, по нездоровью оставшаяся дома.
Не проехали и нескольких верст, как кареты императрицы Марии Федоровны остановились.
— Что там произошло? — поинтересовался Александр у Аракчеева, сидевшего со стороны, откуда лучше было видно.
Граф пригляделся. Несколько дюжих гайдуков вынесли кресло с горшком наружу и встали вокруг него плечо к плечу, спинами внутрь; за живой частокол проскользнула фрейлина Волконская, прижимая руки к животу.