Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820
Шрифт:
— А возможно ли оно? И нужно ли? — усмехнулся Александр. — Мне кажется, княгиня, женщина всегда должна быть выше, а никак не одной ноге с мужчинами.
В два часа пополуночи садились ужинать, вставали около четырех и начинали разъезжаться. Александр все тянул время, чтобы остаться последним, и ему наконец это удалось, укрывшись в уголок с папкой гравюр.
Когда княгиня Голицына вернулась в гостиную, проводив последнего гостя, то с улыбкой обнаружила там Пушкина.
— А вы, Александр, еще почивать не желаете? — спросила она.
— Желаю, мучаюсь, сплю на ходу, хотите, упаду у вас
— Где же вы проживаете? — поинтересовалась княгиня.
— В Коломне, у Калинкина моста…
— Далече, — согласилась княгиня. — Но вы не беспокойтесь, я прикажу запрячь своих лошадей.
— Погодите, княгиня, — было рванулся он к ней, но Голицына глянула величаво, улыбнулась снисходительно, и он не смог продолжать, слова застряли в горле.
— Хотите на посошок выпить? — спросила она просто.
— На посошок? — удивился Пушкин. Так непривычно было услышать это выражение из уст светской неприступной дамы. — Хочу.
— Ну вот и хорошо, — снова улыбнулась она. — Сейчас выпьем.
Когда она вышла, Александр разозлился и укусил себя за руку, да так больно, что чуть было не заплакал.
Лакей принес поднос, на котором стояли два бокала с шампанским. Слабая надежда шевельнулась в душе у Александра. Но вернувшаяся в гостиную княгиня только пригубила с ним шампанского.
Потом появился ее дворецкий венгр Иоганн Шот и сообщил, что лошади поданы. Ничего не оставалось, как покинуть княгиню. В прихожей Луи подал ему трость и цилиндр a la Bolivar с широкими полями, который Пушкин одним из первых начал носить в Петербурге.
— А может, в Венесуэлу, Луи, к Боливару, воевать за свободу?
— Нет-нет, я — не военный, я — гражданский человек, — покачал головой Луи, — только в Париж. В Париже всегда свобода.
— Ну что ж, поеду пока в свою захолустную Коломну. С посошком, — усмехнулся Пушкин, помахивая тростью с набалдашником и выходя от княгини. — А потом, может быть, запишусь все-таки в гвардию.
Глава одиннадцатая,
в которой Якубович прощается с Петербургом перед отъездом на Кавказ, и, переодевшись сбитенщиком, проникает за кулисы Каменного театра, чтобы поцеловать девицу Дюмон. — За Якубовичем гонится квартальный. — Якубович скрывается у Никиты Всеволожского. — Живые картины с голыми девками. — Слуга-калмык. — «Зеленая лампа». — Декабрь 1817 года.
Квартальный поручик гнался за Якубовичем через театральную площадь от самого Большого Каменного театра. Сначала по пандусу, потом через площадь, где еще не были убраны строительные материалы и мусор. Якубович был в черной накладной бороде, шапке набекрень и с баклагой сбитенщика наперевес, которая при каждом шаге пребольно ударяла его по ляжке; наконец он догадался сорвать с себя мешавшую баклагу и бросить ее под ноги квартальному. Квартальный, почти догнавший его, споткнулся, упал, матерясь, а Якубович, сверкая глазами, обернулся и, демонически хохоча и прыгая через препятствия, как горный козел, еще пуще прибавил к подъезду дома Паульсена, где проживал Никита Всеволожский.
Сегодня Якубович перед отбытием
Якубович взял одежду у настоящего сбитенщика, дав ему щедро на водку; надел кафтан, фартук, только сапоги из брезгливости оставил собственные, в баклагу он налил не сбитень, а настоящий шоколад, а вместо обыкновенных кренделей, булочек да сухарей он потчевал воспитанниц конфектами, бриошками и бисквитами, накупленными на Невском в кондитерской Вольфа и Беранже. Весть о сбитенщике, который потчует всех бесплатно, разнеслась по театру, и тут же прибыла целая команда тритонов в зеленых длинноволосых париках с чешуйчатыми длинными хвостами на проволочных каркасах. Они бежали наперегонки, подобрав хвосты, чтобы удобней было бежать. Плохо кормленные воспитанники всегда были голодны как собаки и буквально дрались за место рядом со сбитенщиком. Якубович, хохоча, кормил зеленоволосых тритонов с руки конфектами и приговаривал:
— Жаль, господа воспитанники, рачков-червячков не прихватил! А может быть, лобстеров от Дюме?
А сам высматривал девицу Дюмон, которой быстро сообщили о нем опознавшие Якубовича ее товарки. Она появилась, скромно выплыла из-за кулис и, зардевшись, замерла рядом с ним. Окружавшие их жующие тритоны большей частью были роста высокого, шестнадцати-семнадцатилетние парни, и Якубович приказал им:
— Прикройте-ка нас, господа, своими хвостами!
После чего обнял воспитанницу Дюмон и поцеловал.
— Прощай, милая! — сказал он. — Еду на Кавказ. Может быть, убьют, а ну как не убьют, то вернусь и доцелуемся. — Целку береги! Сам сломаю, — добавил он ей шепотком на ухо, отчего воспитанница чуть не упала в обморок, но ее вовремя подхватил один из тритонов.
Однако, как водится, весть о странном сбитенщике в мгновение ока долетела до инспектора Рахманова. Отдуваясь и икая на ходу, он, насколько позволяла его комплекция, примчался в залу, крича на ходу служителям:
— Держите его, зовите квартального!
Якубович, уже не скрываясь, еще раз при всех поцеловал воспитанницу Дюмон и побежал к выходу. На выходе из театра его попытались остановить, но он сбил с ног двоих служителей, а перед третьим выхватил из-под кафтана офицерскую шпагу, перед которой служитель спасовал. Художники с лесов потешались над этой комедией.
Полупустая баклага с шоколадом висела у Якубовича наперевес, и он гордо вышел на пустынную в это время Театральную площадь, но, на его беду, квартальный, которого звали из окон во весь голос, оказался поблизости. Квартальный, поддерживая шпагу, кинулся за ним. И тогда Якубович припустил в единственное место, где он надеялся скрыться, к Никите Всеволожскому, жившему напротив театра, через площадь.