Пушкин. Духовный путь поэта. Книга первая. Мысль и голос гения
Шрифт:
XI
И мысли в голове волнуются в отваге,И рифмы легкие навстречу им бегут,И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,Минута – и стихи свободно потекут.Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползутВверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;Громада двинулась и рассекает волны.XII
Плывет.Но любая приостановка, замирание вдохновения вызывает опасение, что дар может и не вернуться. В этом же письме есть и такое его замечание: «Давно девиз всякого русского есть чем хуже, тем лучше».
В приведенном отрывке из пушкинской «Осени» невообразимо прекрасен финал: вопрошание самого поэта у своего гения – куда же он его влечет? Что откроет в мире? Нельзя отделаться от впечатления, что Пушкин каким-то своим особым, «метафизическим» зрением увидел тот самый корабль национальной культуры и государственности, который все время определяет для себя вектор своего движения и не может выбрать что-то одно. Но, может быть, в этом своем постоянном вопрошании и кроется творческая самобытность русской жизни?
Июнь 1823 – июль 1824. В. Л. Давыдову. (Черновое). Кишинев – Одесса.
Люди по большей части самолюбивы, беспонятны, легкомысленны, невежественны, упрямы; старая истина, которую все-таки не худо повторить. Они редко терпят противуречие, никогда не прощают неуважения; они легко увлекаются пышными словами, охотно повторяют всякую новость; и к ней привыкнув, уже не могут с нею расстаться.
Этот абзац из чернового письма к В. Л. Давыдову Пушкин специально отчеркнул, думая, вероятно, перенести его в другое место. Это место сильно напоминает максимы, распространные именно во французской традиции и представленные именами Монтеня, Лабрюйера и Ларошфуко, которых, без сомнения, он читал в оригинале. Но это обобщение несколько иного плана, чем художественное замечание, или, того пуще, художественный образ, – это максима на русский лад с русским же скепсисом и известной категоричностью.
Первая половина ноября 1824 года. Л. С. Пушкину. Из Михайловского в Петербург.
Не забудь Фон-Визина писать Фонвизин. Что он за нехристь? Он русский, из прерусских русский.
Начало 20-х чисел ноября 1824 г. Л. С.Пушкину. Из Михайловского в Петербург.
Образ жизни моей все тот же, стихов не пишу, продолжаю свои «Записки» да читаю «Клариссу», мочи нет какая скучная дура!
Около 20 декабря 1824 года. Л. С. Пушкину. Из Михайловского в Петербург.
Христом и Богом прошу скорее вытащить «Онегина» из-под цензуры – слава, – деньги нужны. Долго не торгуйся за стихи – режь, рви, кромсай хоть все 54 строфы, но денег, ради Бога, денег!
В этом состоянии поиска постоянного источника доходов с Пушкиным может сравниться лишь Достоевский, который, за малым исключением последних лет своей жизни,
1825
25 января 1825. К. Ф. Рылееву. Из Михайловского в Петербург.
Бестужев пишет мне много об «Онегине» – скажи ему, что он неправ: ужели хочет он изгнать все легкое и веселое из области поэзии? Куда же денутся сатиры и комедии?.. Картины светской жизни также входят в область поэзии…
Согласен с Бестужевым во мнении о критической статье Плетнева, но не совсем соглашусь с строгим приговором о Жуковском. Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? Потому что зубки прорезались?.. Ох! Уж эта мне республика словесности. За что казнит, за что венчает?
Замечена в русской критике, особенно ярко у Набокова, эта поразительная дружеская интимность пушкинской эпохи в отношениях между людьми одного круга, близких друг другу по умонастроению, литературным пристрастиям и просто… по уму. Суждению и обсуждению подвергается все, и в переписке не возникает ощущения, что она прерывается естественным образом на достаточно длительный срок – когда-то еще письмо, даже с оказией, дойдет до адресата через российскую почту, везомую русскими ямщиками по бесконечным просторам матушки-России, да пройдет (или не пройдет) через незаметную, но привиредливую цензуру? Но в таких паузах есть и свое преимущество, можно лучше обдумать содержание письма, создать вначале черновик, отложить его на день-другой, ввернуть какую-нибудь цитату, вспомнить подходящий пример, словом, написать по сути трактат, статью, мемуар – таковы были по существу внутренние жанры русского эпистолярия.
Переписка людей начала XIX века – это в полной мере литературная деятельность со своими законами не только эпистолярного жанра, но и эстетическими признаками – очерка, критического замечания, меланхолического эссе, исторического наблюдения.
Для Пушкина, помимо всех обозначенных выше пунктов, да и то не в полной мере, надо бы добавить – это философские максимы и трактаты, общественно-политические рассуждения, где одной из самых существенных черт выступает – постоянное внимание к вопросам литературы и искусства.
Об этом он думает постоянно. Основным материалом для него выступает прежде всего собственное творчество и его самооценка, взгляд (авто-рецепция) с поправкой на мнение и наблюдения публики, друзей прежде всего, а также просмотр созданного им через призму всей русской литературы – от древности до современников. Почти весь перечень прошлых и действующих русских литераторов упомянут в пушкинской переписке, почти всем розданы те или иные оценки. Кто-то удостоился развернутых суждений, кто-то одной строки, но все они были в сфере внимания поэта.
Но не только русская словесность интересовали Пушкина. Вся доступная ему европейская и мировая литература так или иначе, но подвергались оценке и рассмотрению поэта. К слову сказать, его суждения, как правило, отличались поразительной точностью и не потеряли своего значения до сих пор.
Также и русский язык, о чем мы упоминали выше, постоянно анализируется Пушкиным. Причем этот анализ сам по себе составляет отдельную страницу его публицистических и эстетических взглядов.
Конец января 1825 года. А. А. Бестужеву. Из Михайловского в Петербург.