Пушкин. Тайные страсти сукина сына

Баганова Мария

* * *

Из этого довольно длинного разговора следует, что Пушкин имел крайне неровный характер и настроение его менялось поминутно. Это говорит об эмотивно-лабильной психике поэта.

Их содержания беседы явствует, что поэт был крайне несдержан и неосторожен в речах, что он позволял себе опасные остроты даже в присутствии незнакомых собеседников и часто имел дуэли по самым ничтожным поводам.

Кроме того, следует обратить внимание и на упоминание венерических болезней и лихорадок, которые лекари николаевской России лечили «меркурием», то есть ртутью.

Глава 4

Довольно скоро после той нашей чудесной встречи

пришлось мне быть в Киеве. Едва ли найдется другой город в России, который мог бы сравниться с Киевом по красоте своего местоположения. С какой бы стороны ни приближался к Киеву путешественник, перед ним открывается ряд дивных панорам, из которых одна краше другой. Гористый берег Днепра, на котором, подобно древнему Риму, раскинулся Киев по целому ряду холмов, причудливо громоздящихся один возле другого, обвалы последних и расположенные между ними ущелья составляют уже сами по себе восхитительную картину; если же к этому прибавить чрезвычайно изящные по своей архитектуре и легкости сооружения, красующиеся на самых возвышенных пунктах киевских гор, церкви, сверкающие своими куполами и утопающие в зелени, то действительно получится картина, достойная кисти художника. Едва ли, наконец, найдется другой город в России, в котором было бы столько святынь, как в Киеве. Со всех отдаленных концов нашего обширного Отечества стекаются сюда ежегодно десятки тысяч христианских паломников на поклонение мощам тех мучеников и св. угодников, которые были не только столпами веры, но и общественными деятелями, просветителями и защитниками высоких христианских идеалов.

Углубясь, однако, в самый город, видел приезжий картину уже не столь отрадную. Рядом с великолепнейшими церквями стояли полу-развалившиеся избы и другие старые и ветхие строения. С радостью узнал я о готовящейся перестройке города. Это благое начинание сулило мне надежду увидеть Киев обновленным и нарядным, как и подобало столице Малороссии.

Путь мой лежал на далекую окраину в Кирилловскую больницу, относившуюся к Приказу Общественного призрения, где трудился мой коллега Евстафий Петрович Рудыковский, знакомый мне еще по Петербургской медико-хирургической академии, куда он поступил, приехав из своего родного Киева, в числе лучших учеников Киевской академии, имея в сердце благородное рвение провести назначенные для медицинского образования четыре года в непрерывном учении с неослабным прилежанием.

С удовольствием увидел я новые каменные постройки, где содержались престарелые и увечные жители Киева, чаще всего, воинского звания, а также несчастные умалишенные и дети-сироты. Помолившись в Свято-Троицкой церкви, встретился я с милейшим Евстафием Петровичем. В отличие от меня по окончании курса он не остался на штатской службе, а был определен в Томский пехотный полк, с которым участвовал в Отечественной войне: в сражениях под Смоленском, при Бородине, под Малым Ярославцем, под Красным… был награжден медалью. Признаться я даже немного завидовал его богатой событиями жизни и почитал за героя. Далее был с полком в Герцогстве Варшавском, Силезии, Саксонии, Баварии, Франции, Пруссии… Именно в этом походе он познакомился с генералом Раевским, которого сопровождал в его поездке с дочерьми на Кавказские минеральные воды.

В 1825 г. Рудыковский оставил военную службу и поселился в своем родном Киеве.

Как и я, Евстафий Петрович был сыном священника, но в отличие от вашего покорного слуги – дворянского происхождения. Он был человек идеалистического склада, не практик, и житейские дела мало его интересовали; он имел слабость к изучению языков, к редким и старинным книгам и собрал прекрасную библиотеку; интересовался литературой, историей, политикой и богословскими вопросами. Для собственного удовольствия писал стихи – басни, сказки, песни, порой патриотические оды или религиозные псалмы, но, к сожалению, почти никогда их не печатал.

Не

стану наскучивать своему читателю пересказом всей нашей беседы, касавшейся в основном вопросов нашей профессии. Говорили мы много о том, что каждая болезнь, как некое существо живое, имеет свою особенную породу и вид, говорит о себе в переменах, показывает себя в поприщах, являет силу свою в возмущениях. Врач чем чаще ее видит, чем продолжительнее с нею беседует, чем внимательнее смотрит на ее мановения, иногда поблажая ее своевольству, а в другую пору укрощая свирепство ее браздами и ранами, тем короче познакомится с сею враждебною гостьею, занимающею дом больного, которая ежели усилится, то выживет из дому самого хозяина…Ох! Однако, кажется, что отступил от темы и нарушил данное самому себе обещание. А потому закончу о болезнях и перейду сразу к той части разговора, что относилась до знакомства Евстафия Петровича с великим российским поэтом.

Сидели мы в задней и самой уютной комнате служебной квартиры Евстафия Петровича, где стояли киот с образами, шкаф с посудою, стол, диван и кровать. Мы ужинали дивными, упоительно пахнущими пирожками, испеченными на душистом подсолнечном масле, кровяной колбаской и, не скрою, хорошей бутылочкой местной горилки. Я уже рассказал о замечательном происшествии на путевой станции, и теперь милый доктор Рудыковский охотно вспоминал о своей встрече с поэтом.

– О, нарзан, нарзан чудесный!.. С Пушкиным тебя я пил, до небес превозносил он стихами, а я прозой! – шутливо продекламировал он, когда я упомянул о Екатеринославе. – Едва я по приезде в этот городок, расположился после дурной дороги на отдых, ко мне, запыхавшись, вбегает младший сын генерала. Лица на нем нет! Кричит: «Доктор! Я нашел здесь моего друга; он болен, ему нужна скорая помощь; поспешите со мною!»

– Клятва Гиппократа… – вздохнул я.

Рудыковский кивнул.

– То то и оно… Нечего делать – пошли. Приходим в гадкую избенку, и там на дощатом диване сидит молодой человек – небритый, бледный и худой. А перед ним – ледяной лимонад.

«Вы нездоровы?» – спросил я его. «Да, доктор, немножко пошалил, купался, кажется, простудился», – отвечал он мне. Осмотревши тщательно больного, я нашел, что у него лихорадка. На столе перед ним лежала бумага. «Чем вы тут занимаетесь!» – спрашиваю. «Пишу стихи», говорит. «Нашел, – думал я, – и время и место». Отобрал я у него лимонад и, посоветовавши ему на ночь напиться чего-нибудь теплого, оставил его до другого дня.

Мы остановились в доме бывшего губернатора Карагеори. Поутру гляжу – больной уж у нас и говорит, что едет на Кавказ вместе с нами. За обедом наш гость весел и без умолку болтает с младшим Раевским по-французски. Но куда там – не выздоровел! После обеда у него снова озноб, жар и все признаки пароксизма.

– Mai aria? – предположил я после недолгого раздумья.

– Совершенно верно, – согласился Евстафий Петрович. – Болотная лихорадка с периодическими приступами жара, сменяющимися ощущением полного здоровья. Пишу рецепт, так он еще и капризничает: «Доктор, дайте чего-нибудь получше; дряни в рот не возьму!» О, каков!

– Капризен, черт! – Я засмеялся. – Знаю, встречался с ним…

– Тогда я поддался на его уговоры, прописал сперва слабую микстуру. На рецепте нужно написать кому. Спрашиваю. «Пушкин» – фамилия незнакомая, по крайней мере, мне в то время. Лечу, как самого простого смертного, вижу, что не помогает, и на другой день закатил ему хины. Пушкин кривится, морщится, но пьет.

– Ну и что, полегчало ему? – поинтересовался я.

– Да, полегчало, и мы поехали далее. Может, тем бы все и окончилось, но на Дону обедали у атамана Денисова, и этот строптивец Пушкин меня не послушался, покушал бланманже и снова заболел. Расстроился, заплакал: «Доктор, помогите!» На этот раз я изобразил строгость, нахмурился, ногами затопал: «Пушкин, слушайтесь!»